Мой лучший друг - [10]

Матросская доля! Пока наплаваешь необходимый стаж для сдачи экзаменов на штурмана, боцман за эти полгода душу вымотает.

Во льдах «Чукотка» раздала елки, опустошила трюмы двадцати траулеров, переработала и заморозила их улов, сдала его на рефрижератор. Затем вслед за траулерами выбралась изо льдов на чистую воду, и все началось сначала.

Денно и нощно «Чукотка» гонялась за корабликами, раскиданными на много миль вокруг. Находила их и, спрятав от ветра под бортом, принимала окуня, снабжала топливом, водой и, отпустив, шла навстречу новым.

Стояли морозы, над океаном не рассеивался туман. Никакому ветру не разогнать было эту промозглую липкую завесу, которой не было ни конца ни краю. Выйдешь на палубу — и одежда вмиг становится волглой. Пронзительный ветерок подсушит ее, и она торчит коробом. Дышать было трудно, точно в воздухе носилась свинцовая пыль: вдохнешь и закашляешься.

Траулеры обмерзали, и команды едва справлялись с очисткой ото льда палуб, лебедок и вант. Плавание становилось чрезвычайно опасным. Потому, чуть поднимался ветер, начальник экспедиции прекращал промысел: траулеры сбивались возле плавбаз, прячась за их высокими бортами. «Чукотка» в таких случаях походила на утку с выводком утят.

В тумане едва проглядывали мачты самых ближних судов, и они, точно переговариваясь, непрестанно давали гудки. Самым оледенелым с «Чукотки» перекидывали шланг, и паром, как горячим дыханием, сдували лед. Траулер облегченно выравнивался на волне, отходил, а на смену ему подваливал новый.

Мне уже не верилось, что океан когда-либо бывает тихим и над ним светит солнце. Так о нем написано в наивных книжках, прочитанных мною в детстве, когда я еще не знал, почем фунт лиха…

Черная вода дымилась, а едва поднимался ветер — по ней ползли белые пенистые змеи, ползли, ползли, без числа, без счета. «Чукотку» обледенение не страшило. Но и она обрастала льдом и мохнатым инеем: приходилось упражняться с увесистыми ломами и скребками, дважды, трижды в сутки скалывать лед. Эти ломы зовутся «понедельниками» — они так тяжелы и не любимы, как день после воскресенья.

У меня с непривычки ныли руки. С каким удовольствием кинул бы я этот «понедельник» за борт, чтобы пошел он колом до самого дна. Да что толку, боцман запаслив, выделит новый.

Я опять выдохся, как и осенью, в Охотском море, когда Палагин гонял меня и приходилось по двадцать часов быть на ногах.

Плавбаза отстаивалась на открытой воде, поджидала траулеры. Противно качало с борта на борт.

Внутри меня переливалась усталость. Я был полон ею до краев, она отдавалась в голове, в груди, во всем теле.

Наверно, заболел. Я спустился в кубрик, разделся и, собрав со всех коек одеяла, юркнул под них. А боцман тут как тут, точно ждал, когда я лягу.

— Отлежаться бы мне, — попросил я. — Что-то ломает всего…

Он недоверчиво хмыкнул.

— Ничего. На ногах любая болячка скорей проходит. Да к тому же работенка так себе. Курева бери побольше.

Я поднялся. Только что угревшееся тело покрылось гусиной кожей. Ладно, вытерпим — не маменькины сынки, будущие штурманы! А что это он за работенку приготовил на сегодня? Хотел спросить да раздумал. Не все ли равно! Натянул ватные штаны, влез в валенки с галошами, в карман полушубка, как солдат обоймы с патронами, сунул две пачки «Шипки». Натянул шапку с опущенными ушами. В голове гудело, и ноги были как не свои.

Едва ступив в кубрик, боцман первым делом кинул багровые лапы на электрогрелку и сморщился от удовольствия. Руки у него — ремешок от часов едва сходится, такими руками, окажись за бортом, хоть сутки выгребать можно.

— Ну, хватит греться! — сказал я и пинком распахнул дверь. — Прошу!

Палагин ухмыльнулся. Нравится ему, когда я выхожу из себя.

Ветер только нас и дожидался, ударил так, что на миг сперло дыхание, и холод, как живой, пополз в рукава и за пазуху.

«Чукотка» побелела до самого клотика. Ванты обледенели. Во время перехода палубу то и дело обдавало волной, за ночь заковало шпигаты, и вода, попадавшая через борт, не выливалась, а намерзала, и теперь хоть на коньках катайся. Осторожно, будто крадучись, подошли мы к правому борту. Он вздыбился, и мы с Палагиным схватились за ванты, чтоб не укатиться на другой борт.

Вокруг, в белесой дымке, ни одного траулера. В такую погоду лежать бы да лежать в тепле.

— Гуляй, да поглядывай, — сказал боцман и ткнул рукой в сторону юта. — После спрошу, что ты там видел…

Плавбазу повело налево. Палагин выпустил вантину и, выставив руки, покатился через палубу. По другому борту его ждали матросы. Будет им сегодня работенки!

Я видел, как братва двинулась вдоль борта со скребками и «понедельниками». А лед плотный, что камень, особенно в шпигатах. Ребята пустили в ход ломы, и брызги льда, точно шрапнель, засвистели во все стороны.

Ветер — в правый борт, колючий, с ледяной крупкой. «Не мог с другой стороны меня поставить, там затишек». Но, в общем, все же не с ломом упражняюсь. Пожалел боцман. Но зачем он меня в караул поставил? Неспроста это.

Гуляю, с кормовой надстройки глаз не спускаю, как и приказано. Самому интересно, что там должно произойти.

Ребята очистили главную палубу, подались на бак. А там лед сплошняком, вровень с бортами. Плавбаза то и дело тяжело клевала носом, и над баком вставало белое пламя вдребезги разбитой волны и накрывало ребят. Залубенеют они в два счета.