Мой лучший друг - [11]

А на юте — полный порядок. «Чего это взбрело боцману, а, впрочем, мне-то что, гуляй да погуливай». И я полез в карман за «Шипкой».

И тут на корме, метрах в десяти от меня, из камбуза вышла Лида с ведром. Борт начал дыбиться. Я ухватился за вантину, а Лиде не за что было удержаться, и она как в гору упрямо полезла к борту. Недотепа, не могла подождать, пока выровняется крен! Свободной рукой Лида дотянулась-таки до планшира и с усилием подняла ведро. Ветер трепал ее волосы, рвал платье, рывком вскинул подол, высоко заголив крупные белые ноги. Лида выпустила планшир, зажала подол коленями, но тут ее отбросило к стенке, она упала, а ведро, кувыркаясь, полетело вниз.

Я кинулся на помощь. Но пока бежал, крен выровнялся. Лида поднялась, сердито взглянула на непрошеного свидетеля, торопливо оправила платье и, держась за колено, захромала к камбузу. Я посмотрел за борт. На корпусе, зеленоватом, цвета морской волны, ветер щедро размазал что-то рыжее, маслянистое.

И тут я разгадал коварный замысел боцмана. Неделю назад мне пришлось драить борт, на котором вот так же застыли помои. Спустили на двух концах люльку — двухметровую доску. Неуютно было в ней — волны под самыми ногами. Прянет шальная и слизнет, как языком. Сколько я ни дознавался тогда, по чьей милости на такую работу угодил, ни Лида, ни ее товарки-поварихи не сознались. Само собой, значит, нарисовалось то рыжее пятно…

Подняв воротник, я придерживался за планшир и ходил туда-сюда, поджидал боцмана. Волны, когда плавбазу кренило направо, были совсем рядышком и выхлестывали злые, шипучие языки.

— Ну, что видел? — услышал я за спиной голос боцмана и вздрогнул от неожиданности. Он подлетел ко мне и резко затормозил. Стеганка, как всегда, распахнута, а ему хоть бы хны. Подперся «понедельником» и трет красное ухо, сбив набок мичманку, да на меня хищный глаз щурит.

— Ничего не видел, — в таких случаях следует пожимать плечами и делать невинные глаза. Под полушубком пожимания не получилось: я будто съежился. И невинных глаз не вышло. Не успел отрепетировать.

— Ничего, значит? — переспросил Палагин и, перегнувшись через борт, взглянул на корпус. — А может, припомнишь?

— Ладно, не шуми. Я сам борт отдраю, — сказал я.

— Э, нет. Найдем, кому блеск наводить!

— Брось, боцман. Восемь баллов верных. — Я кивнул на черные волны: белые змеи ползли по ним со всех сторон.

— Не твое дело, — перебил он. — Я сейчас кое-кого приведу. При тебе и спрошу кое о чем, а ты пока люльку готовь.

Ну уж нет, в таких делах пусть ищет себе других помощников. Я пошел от него прочь. Ждал, остановит, кричать начнет, и напрягся, готовый ко всему. Но боцман промолчал. А я — прямиком в кубрик и проспал до самого обеда, пока меня не разбудил гвалт парней, воротившихся с палубы.

Вместо Лиды обед подавала рыхлая, неповоротливая Соня. Обычное ее место — в раздаточной и посудомойке. Она шаркала от стола к столу в калошах на босу ногу, угрюмо разносила бачки с обедом и не ставила их — швыряла. Генка-мотыль сказал:

— Ты поаккуратней…

— Я вам не Лидочка, мне играться некогда, — буркнула Соня.

Парни хмуро поглядывали на боцмана, а он невозмутимо уплетал за троих. Я загляделся на него и не уследил за миской. Ее качнуло, яркий язык борща выплеснулся через стол до самого боцмана. Щека у него судорожно дернулась.

— Ну-ка, поди сюда! — крикнул он Соне.

Она, недовольно бормоча, принесла мокрую тряпку. Как нам не хватало Лиды! При ней в столовой было всегда оживленно, каждый хоть через силу, а требовал добавки… Приятно, когда за тобой смазливая девчонка ухаживает: будничный обед превращается тогда в праздник. Лиду удерживали у стола разговорами, а соседи наперебой, деланно возмущаясь, требовали ее к себе. Матросы и мотористы, холостые ребята, были чуточку влюблены в нее.

Генка-моторист как-то подвыпил для храбрости и заявился к Лиде в каюту: руку и сердце предлагал. С тех пор он стал молчаливым, ударился в работу. На себя, пропащего, махнул рукой. Даже в столовой появлялся в промасленном комбинезоне, чумазый, одни глаза да зубы белели. Предлагал он Лиде всего себя на веки вечные. Но она потрогала его лоб и сказала: «Температура у тебя…» Ребята же Генке сказали так: «Или на другой пароход уматывай, или считай, что Лиды здесь нет. Станешь приставать — всей палубной командой бока намнем». И Генка внял разумному совету.

Настроение у меня, как и у ребят, было дрянное, кусок не лез в горло. Повариха тетя Паша, увидев, что миски возвращаются на кухню неопорожненными и нет горячки перед окошком раздаточной, появилась в дверях — этакий белый колобок, — и, уперев руки в пухлые бока, покачала головой:

— Ревет Лидушка-то, хоть подушку выжимай. Уйдет она с «Чукотки», да и как не уйти от таких урванов! Это же надо — заставить девчонку борт скоблить…

Боцман поднял на тетю Пашу потемневшие глаза, выдавил глухо:

— Поменьше языком молоти. Что, тебе делать нечего?

Повариха вздохнула и ушла на камбуз.

Мы с Генкой, как сговорившись, разом поднялись из-за стола. В коридоре распахнули дверь на палубу, закурили. Была бортовая качка. Перед нами в проходе елозила злосчастная люлька, так и ходила туда-сюда. Генка схватил ее, стукнул о планшир. Доска хрястнула.