Мой лучший друг - [40]

— Это смотря чьей она будет! — резко ответил я и с силой распахнул дверь.

Воздух был плотным и душным. На улицах торопливые прохожие. Не разглядишь ни одного лица.

Я пошел в кино. Афиши залеплены снегом, и не поймешь, какой фильм крутят. Да не все ли равно мне?

На экране шла жизнь с какими-то пустыми, невзаправдашными страстями и радостями, вымышленными трудностями и благополучным концом.

Закончился сеанс.

Я вышел на улицу.

По лицу полоснуло раскаленным крошевом льда. Вот оно, возвращение в действительность. Ты о ней забыл, а она тебя хлестанет — и сразу опомнишься.

Загородив глаза руками, я поспешил в «Прибой». Он был на этой же улице, через два квартала. Там я надеялся увидеться с Палагиным.

Пробегая мимо управления, скользнул глазами по залепленным снегом фотографиям матросов, механиков и капитанов. Разбери, кто где в этой галерее передовиков. Лишь вторая от начала рама была пустой, без фотографии.

Злясь на боцмана, на непогоду, на то, что все так дурацки складывается, я, задыхаясь, продирался сквозь пургу, пока в белой мути не проступила розовая вывеска «Прибоя». Я вскарабкался на высокое, занесенное снегом крыльцо, рванул тяжелую дверь и отгородился ею от непогоды. Пахнуло теплом, запахами кухни.

Вечером сюда прибивает моряков, уходящих в рейс, и тех, кто ступил на землю. Боцмана можно было найти только здесь. Свободных столиков не было. Спросив разрешения, я подсел к пожилому моряку и красивой молоденькой женщине. Они кивнули мне, подвинулись поближе друг к другу. Им, конечно, лучше бы без третьего… Но что поделаешь! Женщина что-то шептала моряку и поглядывала на меня. Я вплотную к столу придвинул четвертый стул: занято. Моряк понимающе взглянул на меня и улыбнулся:

— Опаздывает?

Я оглядел зал. Палагина не было.

На синем море, которое распростерлось во всю ширь позади эстрады, там и сям виднелись силуэты кораблей. Какой-то выдумщик приделал к мачтам маленькие лампочки, и они горели, печальные и далекие, как в настоящем море.

Появились музыканты — парни в белых рубашках без пиджаков.

Зал оживился.

Зазвенели рюмки.

Внезапно я увидел боцмана. Во всегдашнем сером свитере и почему-то в мичманке, он взошел на эстраду, склонился к барабанщику, что-то сунул ему в руку. Барабанщик кивнул и подошел к микрофону.

— По заявке члена экипажа «Чукотки»… — разнеслось по залу, — исполняем песню тех, кого нет с нами.

Появилась белокурая вихлястая девица и стала громко нашептывать в микрофон:

Были они не трусами,

Бросившими весло,

Ребятам с кудрями русыми

Просто не повезло.

Ребятам с глазами синими,

Что неба и моря синей,

Ходить бы век по глубинам

Дорогой заветной своей.

Как по команде, над столиками блеснули рюмки. Появились танцующие. Танец нужен был им для того, чтоб в этом переполненном зале побыть наедине с теми, кого они обнимали и медленно-медленно вели между столиками. Поднялись и мои соседи. Не танцевали только такие, как я, одинокие. И, наверное, настоящее одиночество посетило меня не в ту ночь, когда на «Чукотке» надрывался оркестр и ребята по очереди приглашали женщин на танец.

Настоящее одиночество пришло теперь, потому что тогда я еще надеялся, что у меня с Женькой все наладится.

Мичманка Палагина приближалась, мелькала между танцующими.

Я привстал и поднял руку. Вадим удивленно остановился.

— Присядь! — выкрикнул я.

Не гася деланно-удивленной улыбки, Палагин придвинул стул поближе ко мне.

— Привет, привет…

— Утром Лида прибегала, расстроенная… — начал я с ходу.

— О Лидке — ни слова, — перебил он, и в голосе его прозвучали знакомые боцманские нотки. Но тут же вновь неприятная деланная улыбка осветила его лицо. — А встретил меня, так здрасьте вам! — боцман чуть приподнялся и, поклонившись шутовски, сорвал с головы мичманку.

— Где это тебя обкорнали? — не удержался я. Голова Палагина была остриженной и круглой, как шар.

— А есть место. Постригут, помоют и переночевать оставят… Ну, угощать будешь? — и, не дождавшись ответа, взял графинчик. Плеснул мне в рюмку, себе в фужер. — Обмоем встречу, штурманок. Я еще не успел причаститься! А сам знаешь, голодный бич страшнее волка, сытый бич смирней овцы, — глаза Палагина горько смеялись.

— Мне твоя смиренность ни к чему. И вообще хватит валять дурака! — сказал я и, расплескав, отодвинул рюмку.

— Соскучился, говоришь? Приходи чаще. Как соскучишься, так и валяй сюда! — Вадим залпом выпил и крякнул. — Хороша, чертовка…

— А на какие шиши ты…

— Не беспокойся, у меня дружков на десять лет хватит, — перебив меня, беспечно ответил Палагин.

Неужели ошибся я в Вадиме?

Неужели он и вправду, как захудалый бич, станет навещать былых друзей на кораблях как раз в то время, когда пора за стол?

Неужели он может то с одним, то с другим обмывать в ресторане чужие встречи и разлуки?

Я увидел, как с дальнего столика Вадиму подавали знаки истрепанные парни. Среди них, как именинник, сидел моряк, весь в новеньком. И они почтительно пригибались к нему, когда он что-то говорил.

По залу плыли волны музыки и среди них, ныряя и выскакивая, плыл, шепелявя, голос певицы.

В море кидали тралы,

Брали рыбу на борт.

И снова в ночах считали

Дни до прихода в порт.