Мой лучший друг - [41]

Но с домом прощались скоро,

Тянулись к своей звезде.

И плыли к своим Командорам

И к Алеутской гряде…

— Так ты мне скажи, как жить думаешь? — спросил я Палагина. — Не наскучило отдыхать-то?

Боцман нахмурился, выудил толстыми белыми пальцами папиросу из моей пачки.

— Не хочу я бильярдным шаром быть, чтоб гоняли, в какую лузу вздумается… — он взял графинчик, плеснул полрюмки мне, остатки вылил в фужер и выпил. — Иные всю жизнь с корабля на корабль, как от женщины к женщине, бегают. А другие не умеют так, — боцман окутался клубами дыма. — Ладно. Кого это интересует? — Потом пьяненькая улыбка осветила его лицо. — Ну, а как твои дела? Ты у нас чудной парень.

— У меня все в норме, — сухо ответил я.

Палагин не отставал.

— Я о той девчонке спрашиваю.

— Все нормально. Она замужем, теперь у нее ребенок, — я говорил спокойно, словно не обо мне речь.

— Лидку жалко… Такую девку загубил… Знаешь, когда она пришла в госпиталь с этими гостинцами дурацкими, я губы до крови искусал, чтоб не зареветь. Меня, понимаешь, меня, и вдруг нате, конфетками… — лицо его помрачнело. — Если и стыдно мне теперь, так это перед ней. Остальным-то до меня дела нет.

— На корабль тебе пора. Неужто не надоела эта жизнь? — сказал я и обвел рукой зал.

— Хорошо ты поешь, да только мне плясать неохота и вообще хватит! — резко сказал боцман и свел брови. А потом принялся рассматривать свои руки. С них сошла шершавость, они побелели без работы, короткопалые, с выпуклыми крепкими ногтями, такими руками только ломы в узел вязать.

— Тебя на любой корабль возьмут. Что ты вбил себе в голову: «Чукотка», «Чукотка»…

— Не в «Чукотке» дело, — скривился он. — Хотя и в ней тоже. Я там каждый дюйм вылизывал… — боцман усмехнулся. — Что Синельников не возьмет меня, давно понял. Я его вот так знаю, — он провел ребром ладони по горлу. — Он, поди, ногой перекрестился от радости, когда я заявление принес. Еще в школе ему от меня доставалось…

— Постой, постой, — перебил я его. — Синельников рассказывал, как ты мальчишкой украл у него из дома сорок рублей. Было такое или нет?

— Да что ты! — он стукнул по столу кулаком. Подскочили и попадали рюмки. — Да я не знаю, что с ним сделаю… — боцман заскрипел зубами, — он же поклеп на меня тогда возвел. Сам стянул, а на меня взвалил. Для того и домой позвал, что боялся, обнаружат пропажу, и ему влетит. А перед этим он леденцами обжирался. Весь класс у него клянчил. А он, как собачонкам, бросал нам по леденчику… — боцман заглянул в пустой графинчик, резко отодвинул его. — После того, как меня таскали к директору из-за этих денег, я его и отделал. Доказать-то ничего не мог. Никто меня и слушать не хотел: ни директор школы, ни в детдоме. И, стало быть, Синельников одержал верх надо мной, хоть и ходил побитый. — Палагин недобро прищурился. — А сейчас он тоже хотел бы верх взять. Но шалишь, брат! Я вернусь только на «Чукотку»! Или подохну под забором. Нельзя, чтоб такие, как Синельников, верховодили.

…Им не стучать стаканами

За возвращенье в порт… —

неслось по залу.

В микрофоне сипело, скрежетало, как будто настоящий корабль шел через ледовое поле.

А дым под потолком, как туман, застилавший звезды, и над эстрадой — безнадежно далекие огоньки траулеров, которых тебе никогда не нагнать.

Им не стучать стаканами

За возвращенье в порт.

Они в океане канули

В двенадцатибалльный норд…

Были они не трусами,

Бросившими весло…

Ребятам с кудрями русыми

Чертовски не повезло…

До меня дошел истинный смысл этих слов. Говорилось не только о гибели. Уходя в море, мы теряем, может быть, самое дорогое — присутствие близких. И этих дней и ночей, прожитых вдали от них, никто не вернет, и тех, отведенных для счастья дней и ночей у каждого из нас впереди все меньше. Но странный мы народ — моряки, не похожи на земных людей. Порою ненавидим море, потому что оно обкрадывает человека. Но без моря не можем. Это как неизлечимая болезнь. Порой отступает, затихает на время, а потом вспыхивает с новой силой, и никаким лекарствам не справиться с ней.

Певица вздохнула. Песня кончилась. На мгновение ударила тишина.

Толчея в главном проходе между столиками распалась. К нашему столику вернулись соседи. Палагин поднялся.

— Ты погоди. Надо что-то делать, — загорячился я.

Боцман бросил мне на плечо короткопалую лапу, наклонился, дохнул: «Прощай!» — и меня резанули его глаза, беззащитные и какие-то растерянные, как тогда, на состязании. И голос у боцмана, когда он сказал «Прощай!», был какой-то надсадный. Но вот, напружинившись, как в крепкий шторм, когда из-под ног вырывается палуба, он отошел к столику в дальнем углу.

А я ни о чем не мог думать. Шепот боцмана разрастался в крик: «Прощай!» Так кричат в ночи, падая с высокого борта в холодную темень воды. А огни все дальше, дальше…

Я торопливо рассчитался и подошел к Палагину.

— Собирайся!

— Останься, друг! — уцепились за него парни. Но боцман поднялся, стряхнул с себя руки пьяненьких приятелей.

Мы заметались у подъезда, выбегая навстречу зеленым огонькам такси. А огоньки проплывали в снеговее и таяли, точно медузы под бортом. Вывернет их волной, проглянут они сквозь кипение белой воды, и волной же их увлечет вглубь.