Мой лучший друг - [38]

Долго, пока не продрог, стоял я на мостике с подветренной стороны, разглядывал черные силуэты кораблей в бухте. Им не хватало места у пирса, а может, они готовились уйти, да вот шторм их задержал.

Синее утро выцветало, белело. И вот-вот должен был появиться Синельников, чтоб я наконец мог стать совсем земным. У него сегодня уйма дел. Дали отдохнуть денечек, а теперь надо отчитываться за плавбазу. Инспекторы, начальники нагрянут. Тому — дай такую справку, другому — другую, третьему — еще какую-либо бумагу. А с меня спросу нет — гуляй!

Продрогший, заснеженный, ринулся я в каюту. Не глядя перед собой, налетел на женщину, закутанную в платок, и чуть не сбил ее с ног.

— Черт безглазый… — услыхал я знакомый, чуть глуховатый голос.

— Лида? — вырвалось у меня, прежде чем я успел сообразить, кто это.

Я распахнул дверь каюты и обнял Лиду за плечи.

— Проходи. Откуда?

— С неба свалилась.

Она сняла платок у порога, отряхнула снег и села к столику на диван.

Лицо ее было бледным, поблекшим. Снег и утренний холодок не коснулись его. Глаза усталые и больные. Она старательно разглядывала каюту, чтоб не встречаться со мной взглядом.

— Что случилось, Лидок? — спросил я.

Она вскинула голову:

— С чего ты взял?

И опять отвела глаза, расстегнула старенькое, с потертыми бортами пальто, слишком легкое для такой погоды, прикрыла колени платком.

Лида молчала. Я закурил, открыл иллюминатор. В каюту полетели снежинки: падая, они съеживались, пропадали, превращались в темные пятнышки.

— Ну что, в молчанку будем играть? — не выдержал я. — Скажи хоть, как поживаешь, где трудишься? У меня нет семейного альбома, а то дал бы тебе посмотреть. Так, кажется, развлекают гостей.

— Перестань! — брови Лиды сердито дернулись. На лбу пролегла резкая складка. — Нечем мне хвастать. У хорошего хозяина и свинка — господинка, а тут до сих пор угла своего нету, того и гляди, из «бич-холла» выгонят.

Лида резко повернулась.

— Дай закурить, что ли, — она с вызовом взглянула на меня. — Не удивляйся…

Я знал этот знаменитый бич-холл, гостиницу моряков. Там вечная неустроенность, в комнатах всегда как после попойки. От разудалой веселости жильцов эту гостиницу водило и шатало, точно корабль в крепкий шторм. А ей, домовитой, зажечь бы свое окно, зажить тихо и спокойно. Да не с тем, видно, человеком, судьбу связала. У него на земле даже прописки нету…

— Не удалось, значит, боцмана под каблук? — шутливо спросил я и притопнул.

Лида строго поджала губы и не отвечала. И мне стало неловко. Я-то ведь знал: Палагин с самого раннего детства лишен был и родного угла, и родительской опеки.

— Ну, ладно. Зачем пришла-то? — поспешил я загладить неловкость.

— Втемяшилась ему в голову эта «Чукотка». Ничего больше знать не хочет, — тихо сказала Лида. — Куда только ни звали его — ни в какую. Уж я и корила, и уговаривала, а потом махнула рукой.

Курила она неумело. Закашлялась и ожесточенно расплющила сигарету в пепельнице.

Я искоса наблюдал за ней. Врешь ты, Лидка. Не махнула, не отступилась. Иначе не пришла бы. Ведь в мыслях у тебя только он.

И резануло по незажившему. Может ведь статься, что и не будет в жизни человека, который бы переживал за меня, жил моими бедами и радостями.

— Палагин не заявлялся? — скороговоркой выпалила она и покраснела.

— Нет, а что?

— Стыдоба-то, стыдоба… В вытрезвителе ночевал. Я думала, сейчас к вам подался… — Лида крепко потерла лоб. — Больше ему некуда…

Я заметался по маленькой каюте: три шага от двери к дивану, три — обратно.

— Портреты возле управы знаешь? — Лида кивнула в сторону берега, где на самой набережной стояло управление флота.

— Знаю.

— Он вчера в ресторане нахлестался. Отсюда прямо в ресторан ушел. Наши девчонки видели, прибежали ко мне в столовую. Я все бросила и туда. А он не уходит. Я покручусь на улице, продрогну, вернусь — сидит. А к вечеру он был уже хорош и пошел портрет срывать. Я пробовала удержать, куда там! А тут как на грех милиция. Утром отпустили из вытрезвителя. И я его потеряла. Ночь не спала. Чуть свет побежала в это проклятое заведение, а там его уже нет. Прилетела в бич-холл, и туда он не заявлялся.

Я выбросил сигарету в иллюминатор. Обдало мокрым снегом. Ветер усилился, начиналась пурга.

— Он, как узнал о походе «Чукотки», сам не свой сделался… Так ждал, так ждал…

— Далась ему эта «Чукотка»! Не может, что ли, на другое судно уйти? — воскликнул я.

— Не может, — Лида подняла на меня строгие глаза. — Не пойдет, я-то знаю. — Она помолчала, собираясь с мыслями, потом сказала решительно:

— Найду его — и прямо к Рихарду Оттовичу. Он после больницы дома лежит.

— Ну и что ты скажешь Янсену?

— А то, что я человека, только он шагнет на порог, сразу вижу. Не вытер ноги — и весь он, как на ладони: неряха, труд других не уважает, и на все-то ему наплевать. А Палагин без дела извелся. Эх, если бы ты знал, какой он…

Я улыбнулся. Вспомнилось, как боцман учил ее — в люльке за борт майнал.

— У тебя все усмешечки, — Лида обиделась.

— Ладно, не буду. Сходить к кепу, конечно, надо. Но не тебе, наверное. Пусть бы он сам позаботился.

— В отделе кадров ему сказали: пусть идет, на какой корабль направление дадут. А на «Чукотке» место занято. Он не согласился: подождет, мол. Его за отказ и уволили. Я его в шею прогоняла: навести Рихарда Оттовича в больнице. Уперся: «Подумает, хочу умаслить». И мне не велел. Если узнаю, говорит, только ты меня и видела. Упрямый, еще сделает что-нибудь с собой. — Лида поднялась, торопливо повязалась платком. — Побегу, вдруг заявится. Ох и задам я ему!..