Мой лучший друг - [36]

— Ну и черт с тобой! — я обозлился и что было силы хлопнул дверью. А на душе посветлело от этих знакомых ноток. Нет, не упал еще боцман Палагин. Покачнулся, судя по всему, но не упал. Иначе бы не отказался от подачки. Бичи — те не откажутся. Понял я, что сам, того не подозревая, испытал его. Ну, а насчет того, что не работает нигде, загибает. Нельзя же, в самом деле, несколько месяцев бить баклуши, дожидаясь, когда воротится корабль, пусть даже родной. Все посудины на флоте одинаковы. Ну, одни чуть получше, другие — похуже. Всю жизнь на одном корабле плавать еще никому не доводилось.

Проходя коридором, я услыхал торопливые шаги. Оглянулся. Меня догонял Самоходов. Он что-то хотел сказать, но говорить мне с ним было неприятно.

— Вот что, отпускаю до завтра. Предупреди, кому из матросов завтра с утра на вахту, и валяй домой…

— Кого слушать? Капитан сказал мне — здесь оставаться…

«Капитан! — воскликнул я про себя. — Долго кашлять ему до капитана!»

— Давай, как знаешь. Мне некогда! — я с размаху прыгнул на трап. Растерянно кружился по рубке и никак не мог успокоиться. Вадим сбил мой торжественный настрой. Вскоре я увидел его, уже на пирсе. Он глядел пристально на корабль и потом, махнув рукой, круто зашагал прочь. Туманом плыла над землей поземка и заравнивала его следы. Меня охватило предчувствие беды. Кинуться бы, удержать Вадима. Но что я мог сказать ему? Послал бы он меня подальше, только и всего.

Генка, которому тоже выпало нынче править вахту, завалился в рубку.

— Слышь, Иван, значит, с Палагиным покончено? Как-то странно он глядел с пирса, точно прощался с «Чукоткой».

— Отстань. «Покончено»… Если мы все настаивать будем, возьмут его.

Генка хмыкнул:

— Бесполезно. Синельников, поди, об этом уже договорился в отделе кадров.

— Ну так что, теперь бросить его?

— А что мы поделать можем? Против ветра не плюнешь, — сказал, вздохнул и, закурив, уселся.

Тут с человеком такое происходит, а Генка как ни в чем не бывало расселся в штурманской, что позади рубки, и давай они с моим вахтенным матросом анекдоты травить. Развалились на диване, папиросы на отлете. Хохочут-заливаются.

Я рассеянно слушал и не мог понять, чего их смех разбирает.

— Прогуляться на почту, что ли! — поднял я вахтенного матроса. — Нечего из пустого в порожнее переливать.

— А кому она нужна, почта? Газеточки почитывать будем, что ли? — удивленно взглянул он на меня.

— Будем! Шагай!

Он пожал плечами и вперевалочку, нога за ногу, поплелся на причал.

— Ты что, как с недосыпу? — спросил Генка, не гася улыбки.

— А тебе, вижу, делать нечего?

— Ну ладно, раскипятился… Думаешь, мне Вадима не жалко? А что мы можем?

— Пошел отсюда, не мозоль глаза.

Генка, недовольный, ушел.

Я то и дело выскакивал на крыло мостика, дожидаясь вахтенного.

Посланец появился к вечеру, когда стало темнеть. Он был весь в снегу и двигался излишне сосредоточенно.

— Где пропадал? — накинулся я на него. — Почта — рядом, сразу за портом. Наверное, ошибся дорогой?

— Доверенность требуют. Может, я не с «Чукотки», — равнодушно ответил он.

Что с ним прикажешь делать?

— Пойдем, встань на трапе и никого не пускай. Я — мигом. Кто спросит, скажи — сейчас буду. Понял?

— Лады… — Вахтенный пошел за мной, сел на ступеньку трапа, уронил голову на высоко поднятые колени. Не уходить бы, когда такая вахта! А впрочем, ничего не случится, пока сбегаю.

Меня неудержимо тянуло на почту. Я видел явственно конверт, и на нем округлым Женькиным почерком «Ивану Якимову»…

Скорей, скорей…

Я бежал по мягкой, заснеженной земле и никак не мог приноровиться к ней, точно ее водило из стороны в сторону, как палубу при хорошей волне. Поднявшись на высокую набережную, я вспотел: вот что значит долго не ходить по земной тверди!

Вдоль тротуара над обрывом бились на снеговом ветру голые, беззащитные рябинки. Я погрел заледеневшую, худенькую ветку. Далеко до осени, до рябиновой поры, когда вспыхнут они ярким пламенем. Осенью ягоды на рябинах висят низко — любой пацан дотянется, а никто не обрывает. Деревья эти растут для нас, моряков. Для нас они горят по осени, точно костры прощальные.

Сыпал снег, мело, и сугроб над обрывом начинал дымиться. Я бежал, и душа была не на месте.

На почте никто не допытывался, что я именно с «Чукотки». Выволокли тюк газет и груду писем. Газеты я отодвинул — месячной давности. Забил письмами карманы, что не вошло — высыпал за пазуху и на немеющих ногах заторопился в порт.

Я растормошил задремавшего на ступеньках трапа вахтенного, поднял за шиворот и отправил спать, а сам в рубке, в тепле и тишине, стал перебирать на штурманском столике цветные конверты. Не мне, не мне, не мне… Наконец, одно обожгло пальцы: Ивану Якимову. Из дома… Материнский угловатый крупный почерк, неуверенные, дрожащие буквы. Редко доводится ей писать. Будь я рядом, так совсем бы разучилась.

Перелопатив груду писем, я больше ничего не нашел для себя. А с какой стати мне написала бы Женька? Столько времени спустя? Хорошо, что мама не забыла. Горько было бы обмануться душе. Ждала, верила, рвалась — и понапрасну…

Закурив, я разорвал конверт, торопливо пробежал перечень родни, кланявшейся мне, благодарность за деньги, которые я посылал каждый месяц, и отчет, кому что на них куплено. И вдруг я натолкнулся на строки о Женьке. Дрогнуло сердце, сбилось и зачастило, точно я вздымался на кручу. Но почему о ней только сейчас, а в прежних письмах ни слова? Стал я перечитывать письмо. Да ведь это прошлогоднее! Иначе — с какой стати благодарить за поздравление с Восьмым марта, если сейчас конец февраля. И я вспомнил: в прошлом году, весной, когда мы вернулись из Аляскинского залива, кто-то сказал, что туда ушла наша почта. Через несколько месяцев она воротилась. А «Чукотка» была уже в Охотском море. Почта двинулась следом и не застала нас. Мы уже были в Аляскинском заливе. Скажи кому-нибудь на земле — не поверят. Приходили более поздние письма, а это все не могло настичь меня. Судьба оттягивала удар. И лучше бы совсем затерялось это письмо на морских дорогах.