Мой лучший друг - [34]

Надстройка «Чукотки» стала серой, будто вылиняла. Тут и там лишаями выступала ржавчина. Но закрасить было нечем.

— А чего вы хотите? — невозмутимо ответствовал Самоходов. — Придем на ремонт, пусть тогда и красят.

Наверно, только упрямство Синельникова помогло Самоходову не загреметь с «Чукотки». Хорошего боцмана не вдруг сыщешь. О Палагине старпом и слышать не хотел. Пусть лучше корабль превратится в грязную калошу, считал он, чем снова на палубе покажется Палагин.

Сколько раз Палагин выводил Синельникова из себя, не желая повиноваться беспрекословно, потому что не уважал его: Палагин не мог терпеть, когда Синельников вмешивался в боцманскую работу. Если непорядок, спроси, — рассуждал боцман, — а если все идет как надо, если и без старпома знают, что и когда чинить, красить, мыть, грузить, то какого черта совать нос и назойливо твердить: сделай то, сделай это.

Но Синельников, отлично понимая Палагина, нарочно донимал его своей опекой. Пусть теперь опекает новенького, да поплотней…

Однажды на ветреном красном рассвете к плавбазе подходил траулер. Уж пора было появляться матросам на баке и на юте, а их все не было.

Суденышко сделало разворот и стало заходить на швартовку. На носу траулера виднелся парень с выброской на изготовку. А у нас принять выброски некому. Что там боцманская команда, не проснулась, что ли?

— Боцман, где вы? — спросил я по рации.

Самоходов не отозвался.

В рубку вошел Синельников.

— А ну-ка, если дрыхнет, бери в охапку — и сюда! — послал он вахтенного матроса за Самоходовым, как посылал когда-то меня за Палагиным.

Вахтенный вернулся и пробормотал:

— Придет сейчас… — и отвел глаза, явно чего-то не договаривая.

Траулер прошел мимо. По спикеру — яростный смешок:

— Почивать изволите? Может, у вас выходной нынче?

Синельников нажал сигнал «Боцманская команда — на швартовку». Пронзительные трели разнеслись по кораблю, взбудоражили весь экипаж, который только-только начал просыпаться. Я выскочил на крыло мостика — никого нет ни на корме, ни на баке.

Синельников кинулся мимо меня по ботдеку. Я поспешил за ним, чувствуя, что там что-то неладное. Знакомое кружение по трапам. Синельников толкнул ногой дверь. Открыл и остановился как вкопанный. В каюте трое матросов и сам Самоходов, обросшие, взлохмаченные, сгрудились над столиком. На нем — ворох денег, в руках у матросов — карты. Самоходов банковал.

— Скорей, скорей! Берешь, нет? — кричал он, не замечая нас, торопясь закончить игру.

— Ты покажи карту. Она у тебя крапленая! — прокричал матрос. — Второй раз. Если туз бубновый, дам по морде…

Синельников впрыгнул в каюту, вырвал у боцмана колоду и наотмашь ударил его по лицу картами — раз, другой.

— Сволота! — вскрикнул Синельников. — Под суд!

Он смел со стола деньги и карты, топтал их и задыхался от ярости. Матросов как ветром сдуло. Не одевшись, за ними заторопился Самоходов. На ходу он оглянулся. В глазах сожаление: не дали сорвать банк.

— Ты видел, видел? — Синельников плюхнулся на диванчик. — Где-нибудь видел такое?

— Не видел. И, наверное, не увижу, — я вздохнул.

Пытался представить такое при Палагине и не мог.

Когда траулер пришвартовался и началась выгрузка, Самоходов молча появился в рубке. Лицо у него было вытянутым и виноватым. И глаза такие заискивающие, что противно было смотреть. Вошел, встал, вытянув руки по швам, и склонил голову.

— Ну, что скажешь? — Синельников заметался по рубке. — Ты пантомиму не строй! С первым же судном — в порт!

— У меня дети. Пожалейте, — заговорил Самоходов рыдающе. — Ради них я и в море пошел. И сверх того у вас остался.

— Побочный заработок? — резанул его взглядом Синельников. — В карты ударился, чтоб побольше детям приволочь?

— Ради бога, простите… Больше не повторится… — Самоходов снял шапку. Чего доброго, в ноги упадет, такого я вынести не мог и юркнул в радиорубку к Серафиму. Тот, согнувшись над столиком, работал на ключе. Остро выпирали худенькие лопатки. Мигали синие и красные лампы. В рубке вился разноголосый писк морзянки.

И таким милым и хорошим показался мне Серафим, старый, незадачливый гвардеец «Чукотки», что я, расчувствовавшись, положил ему руку на плечо. Серафим вскинул личико.

— Ну, что пишут? — грустно спросил я.

— Опять принес телеграмму? — Серафим прищурился. Ох и язва же! Но я привык к нему, как привыкаешь к брату. Знаешь, на что он способен, но прощаешь и любишь его.

Серафим протянул мне пачку сигарет. Мы закурили, и он, повернув голову набок, чтоб дым не ел глаза, принялся вновь терзать ключ, а я посидел-посидел и вернулся в ходовую рубку.

Самоходова не было. Синельников хмуро взглянул на меня.

— Нечего во время вахты слоняться где-то, — сказал он.

Я молча стал заполнять вахтенный журнал. Скорей бы кончился этот рейс. Кажется, еще немного, и я не выдержу, стану проситься, как Палагин, чтоб с первым попутным отправили в порт.

XI. ВОЗВРАЩЕНИЕ

На далеком берегу тлели огоньки. И они тянули с такой силой, что, несмотря на уговоры диспетчера, Синельников не стал дожидаться утра, вызвал лоцмана. Тот проворчал по радиотелефону: «И охота домашних булгачить? Третий час ведь…» Не получилось у дяди спокойного дежурства.