Мой лучший друг - [37]

Плясали материнские каракули, а может, это листок дрожал в моей руке:

«Петька приходил к нам пьяный в дым. Ругался, зачем ты разбиваешь жизнь, сманиваешь Женьку, законную его половину. Я ее видела намедни в магазине. У нее синяк под глазом. Ходит, ни на кого не глядит со стыда. Срамота какая. Сынок, прошу тебя, не тревожь. У них ведь, чай, ребенок будет. Пожалей. Зачем она тебе с дитем. Повремени пока, не приезжай».

И сразу без перехода:

«А Семен купил «Москвича». Живет всем на зависть…»

Я выскочил на крыло мостика, на вольный воздух со снегом, чтоб прийти в себя. Ты хотел знать все точно, а не жить неопределенностью и слабой надеждой. Что ж, теперь ты знаешь… Вот брат Семен, старший — это человек. «Москвичом» обзавелся. Приеду — прокатит… Я мысленно увидел его, широкого, спокойного, добряка с виду.

«Один пишем, два в уме», — любимая его поговорка. Она же — и принцип жизни. Он всегда радушен, не скажет в пылу спора горячих слов, о которых после стал бы жалеть. Он оставляет их там, в глубине. Но… попробуй, затронь любимую жилу, ущеми. Сожрет с потрохами и не поморщится. Он никому не должен ничего. Работает тихо, смирно, копейку бережет.

За славой не гонится. Но она не обходит его, потому что он, колхозный шофер, работать умеет. Машина у него всегда на ходу. И в ночь-полночь готов выручить соседей, если попросят. Ну и, конечно, люди не забывают этого. Живет он с показной скромностью. Тихо женился. Тихо построил дом. Незаметно появились дети. Пошел достаток. У матери не лежит сердце к старшему сыну, знаю. И у отца тоже. Но все ж в деревне покупка «Москвича» — событие. И матери почет и слава. И соседи простили ей незадачливый выверт среднего сына Ивана, хотевшего сманить жену от законного мужа. И мать просила, чтоб не было пересудов, оставить Женьку в покое. Раз вышла замуж — конец. Нечего воду мутить, полошить хранителей старых традиций…

Вот какой гостинец, значит, припасла мне земля.

— Ты что тут стоишь, кого дожидаешься? — окликнул меня Генка, высунувшись из рубки. — Вся, что ль, почта или еще есть?

Я вернулся в рубку, кивнул на столик.

— Вся. Остальное — пишут.

Он торопливо переворошил письма, взял свои и подмигнул.

— Ты как насчет завтрашнего вечера? У моей девчонки есть подружка…

— Хорошо…

— Смотри, чтоб не как в тот раз вышло, — засмеялся Генка, намекая на тот вечер, когда мы получили дипломы и отмечали это событие в «Прибое». Его дружки познакомили нас с девчонками из пединститута. Одна после провожала Генку, когда в начале июня уходили в Охотское море. А у меня не получилось. В ресторане еще ничего было, в компании незаметно. Вышли, разбрелись по парам. А мне с моей знакомой и говорить не о чем. Точно стена какая между нами. Проводил я ее до общежития. Она облегченно вздохнула. И мне тоже стало легко. Я ее даже не запомнил, встречу — не узнаю…

— Хорошо…

Только не быть одному. Не думать о Женьке. Вышла замуж — пусть живет и здравствует. А мы выпьем за ее здоровье, за ее счастье.

Пытался представить Женьку с ребенком и не мог. Точно наяву видел, как летела она ко мне в клубе, смеющаяся, обрадованная встречей. Потом — танец, когда она, какая-то беззащитная, прижималась ко мне, и я слышал торопливый стук ее сердца. А из угла, из толпы парней, нас прожигали сумрачные, налитые угрозой взгляды из-под косой челки. Неужели теперь тот парень у Женьки в мужьях?

Жизнь ее переменилась. Все, связанное со мной, кануло и, наверно, не вспоминается. К чему воспоминания серьезной семейной женщине?

А я живу этим, для меня, казалось, ничто не пропало, ничто не ушло, и я не хочу поверить, что больше никогда она не кинется мне навстречу.

Мне виделось, как Женька жарко шепчет на ухо мужу слова, какие и мне шептала… Я сгорал от ревности. Все кончено.

Я ходил по мостику, курил. Не помню, как я провел ночь. Вроде и спал, и не спал.

К утру немного отлегло. Я принял душ, надел парадный костюм и вышел на палубу.

Мельтешил снег. Город скрылся. Над причалом косо мчались струи ледяной пороши и угасали в черной обеспокоенной воде.

Успели мы прийти, а то загорали бы за воротами бухты суток трое-четверо: город на виду, а недосягаем. Женатики извелись бы.

Синий утренний свет едва пробивается сквозь летящий снег. А в общем-то нормальная зимняя погода. Ох, и закачусь я нынче на весь день… Найду, чем занять себя. А вечером — «Прибой»: туда всех прибивает — уходящих и приходящих.

Делать мне было решительно нечего, и я слонялся по пустому, вымершему кораблю. Спустился в машинное отделение. Генка, скорчившись на верстаке, сладко спал. И такое у него было безмятежное, детское лицо, что не дашь парню двадцати одного, от силы — шестнадцать. А ведь механик, огромное хозяйство ему доверено. Машинное отделение — это добрый цех какого-нибудь завода. Я еле растолкал его:

— Почему не в каюте спишь?

— Раздеваться не хочется. Мыться, потом опять робу напяливать. Дед велел еще кое-что поделать, а потом на двое суток… — он почмокал губами от удовольствия. — На двое суток на берег…

Ну что с него возьмешь, пацан пацаном. А еще на Лиде жениться хотел. Умора…

— Ополосни свой самовар да пойдем завтракать, — велел я ему. И Генка, все еще не проснувшись, покорно поплелся умываться.