Мой лучший друг - [27]

Боцман топтался на крыле мостика. Но на него не обратили внимания: кеп и старпом уставились на Серафима, точно видели существо о трех головах, говорящую рыбу или что-то иное, небывалое. Заметив, что им интересуются, Серафим сконфуженно бросил: «Доброе утро» — и удалился.

Янсен повернулся к Палагину.

— Ну, выкладывай, что это там за фокус? — и сверху вниз прошил боцмана разгневанным взглядом.

— Парни вчера на «Горах» барана купили, — забормотал боцман, растерянно разминая папиросу багровыми пальцами. — Попросили в холодок положить, ну я и…

— В холодок? Видал его? А потом, наверно, костер бы на баке развели и шашлыки стали жарить? — Янсен растянул тонкие губы в улыбке, которая многозначительно обещала: ну, погоди, я тебе покажу…

Старпом, бледный, жадно курил, глотая дым. Боцман исподлобья взглянул на кепа.

— Так я это… совсем забыл о баране…

— Ладно, разберемся потом с помполитом, — сдерживаясь, сказал Рихард Оттович. — Иди, швартуй траулеры. А потом ко мне!

Боцман, не поднимая головы, переминался с ноги на ногу, как провинившийся школяр-переросток перед директором.

— Ступай, швартуй, — повторил кеп и скрылся в рубке. Синельников и я двинулись за ним.

Сигарета быстро таяла в длинных пальцах Янсена. Он хмурился. А Синельников отвернулся к окну, закрыл лицо руками. Плечи его дрогнули. Послышались глухие, отрывистые звуки, похожие на собачий лай. Он пытался сдержаться и не мог. Кеп тронул меня за плечо и легонько подтолкнул к двери.

Не знаю, о чем говорили кеп и помполит с Палагиным. Но боцман не показывался на палубе часа два. И мы работали без него. А когда он, наконец, появился, то хмуро кинул мне:

— Александр Иваныч зовет…

Помполит был хмурым. Кивнул мне на стул и, едко взглянув в глаза, спросил:

— Что у них там вышло вчера?

Я пожал плечами.

— Ничего. Старпом вызвал боцмана и велел успокоить радиста.

— Опять, наверно, чуть друг друга за грудки не хватали?

— Да нет…

Александр Иванович позвонил старпому.

— Зайдите через десять минут.

А мне он велел срочно выпустить «Молнию». В нашей стенгазете я был художником. Мы выпускали ее от праздника к празднику. А «Молнии» выходили без моего участия — что там на них рисовать? Александр Иванович обычно писал текст этих листовок красным карандашом: такая-то бригада — впереди; на столько-то выполнен месячный план. И все. А сейчас он велел мне изобразить на «Молнии» распоясавшегося боцмана. Я пробовал отвертеться.

— Откуда я знаю, как его рисовать? Что я — Кукрыниксы?

Помполит, сдерживаясь, сказал строго:

— Чтоб через час принес. Иди!

Я промучился до обеда. Извел стопку «Молний». А потом озлился на себя, на Вадима и нарисовал своего «делфина» — мерзкое чудище с перекошенной харей, кривыми лапами и хвостом селедки.

Пусть помполит изругает меня, но убедится, что не могу я ничего выдумать!

Взглянув на рисунок, Александр Иваныч расхохотался.

— Ну, брат, хоть в «Крокодил» отправляй! В самую точку попал…

Я хотел уйти. Но помполит сказал:

— Погоди. Ты, Иван, давай-ка возьмись за Палагина. То, что вы подружились, хорошо. Но гляди, не будь у него под пяткой. Надо вовремя придерживать его, чтоб не заносило. Гляди, с тебя спрошу за него. Понял?

VII. НА БЕРЕГУ

«Чукотка» повернула домой. И с того часа мысли о земле вытеснили все остальное.

Что толку рассказывать, как ждешь появления суши. Надо самому не спать последние ночи перед портом, самому не знать, куда деть себя в последние часы, даже если никто и не ждет на причале.

Как только взяли курс домой, старпом на доске объявлений повесил лист чистой бумаги. После каждой вахты штурманы записывали, сколько пройдено миль, сколько осталось до порта. И возле этого листка постоянно толпились любопытные. Сравнивали, за чью вахту пройдено больше всего, ругали второго штурмана — ревизора за то, что на его вахте получалась самая малая цифра.

Земля показалась в полдень. К вечеру «Чукотка» вошла в бухту. Сопки побурели, полиняли. Снег держался только на вершинах. Дома поблескивали бесчисленными окнами. В них отражалось послеполуденное солнце. Чернели улицы. Воздух был теплым и влажным, и чувствовался запах земли.

На причале мы разглядели толпу встречающих в разрыве между стоявшими тесно друг к другу кораблями. Это место было предназначено для «Чукотки».

Когда буксир, тычась стесанным носом в борт плавбазы, начал заваливать потерявшее скорость неуклюжее тело «Чукотки» к пирсу, стоявшие корабли, приветствуя, нестройно загудели. И в этом было что-то необычайно торжественное. Мы подтянулись, распрямили груди, чувствуя себя в центре внимания города, который за тем и вырос над бухтой, чтоб встречать корабли.

На подступившем пирсе были видны женщины со счастливыми лицами, подпрыгивающие в нетерпении дети. Ну, вот и земля…

Появление плавбазы вызвало веселое оживление. Анекдот о том, как на «Чукотке» бараны через клюз выходят, распространился по берегу в первый же день.

Какими чудовищными подробностями оброс этот случай. По рассказам, Серафим двое суток отсыпался с похмелья. На третьи, обеспокоенный, что о нем никто не вспоминает, и, может, лишили зарплаты за прогулы, он появился в кают-компании. А там как раз собрание. Встал в дверях и слушает, как его расхваливает помполит, дескать, замечательный труженик, гордость флота, навсегда останется в наших любящих сердцах. Не понял бедолага, почему его хвалят, и прослезился, услыхав, какой он, оказывается, хороший человек.