Мой лучший друг - [29]

Я отпустил вахтенного пообедать, встал у трапа. А время как будто легло в дрейф. Мой вахтенный матрос явно не спешил.

— Не мог подольше?

Кают-компания была пустой. Опоздал… За окошком раздаточной шушукались. Потом появилась чопорная Зина с подносом. Она пристально поглядела на мои руки, зачерствевшие, обветренные, и удивленные брови ее поднялись еще выше. Руки так не вязались с белизной скатерти. Я торопливо убрал их, и Зина подобрела, снисходительно спросила, как меня звать-величать.

Тишина, крахмальные скатерти, картины на переборках угнетали меня. Мозолил глаза двухметровый аквариум. В нем неслышно двигались серебряные и золотые рыбы величиной в ладонь. Торопливо расправился я с борщом и убежал. Я привык к другому: к матросской столовой, где всегда галдеж, стук ложек, взрывы смеха. Ребята то и дело подходят к окошку раздаточной и просят добавки — «со дна пожиже». Там дело привычное. И долго еще, наверное, меня будет тянуть туда.

VIII. КАПИТАН УХОДИТ В ПОРТ

В Охотском море вздувались черно-белые валы. Ветер гнал пену и рвал ее на куски. Траулеры держались носом на волну, и в сводках значились сплошные нули: на палубу не выглянешь, где уж тут снасти бросать…

«Чукотка» грузно раскачивалась: крепко поддавали ей волны, и гром стоял по всему кораблю.

А потом море успокоилось. Небо в вышине заволокло густыми туманами. Потекло серое печальное лето.

Ловилась знаменитая охотская сельдь. В море не повернуться — столько судов и суденышек сбежалось сюда! Рыбаки выставляли сети на ночь и с первым светом начинали вытягивать их на палубу. До трех с половиной километров сетей… В ячеях висела селедка, от чешуи вокруг траулера, расходясь, радужно сияла вода. Парни трясли сети, укладывали селедку в бочки, пересыпали ее солью. Кожа на руках становилась шершавой, затвердевала, одежда насквозь пропитывалась солью. Но парни не видели, не замечали ничего. К вечеру они подходили к плавбазе, сдавали селедку, брали новые бочки и рогожные мешки с солью и торопливо уплывали, чтоб к ночи выметать сети и на несколько часов упасть в койки. А чуть забрезжит рассвет, развиднеется небо в просветах между тяжелыми облаками и пятнами высветит черную воду, рыбаки вновь на ногах.

В сетях бьется живая селедка. Гомонят чайки. Фыркают морские львы-сивучи, высовывая из воды усатые морды. Они объедают рыбу в сетях. Тут и там взвиваются фонтаны — это киты длиной с траулер ходят вокруг да около, ничего не боясь, и чернеют в зеленой прозрачной воде, точно подводные лодки.

На «Чукотке» росли этажи бочек с рыбой. Все глубже оседала плавбаза в воду… Работа была спокойной, размеренной.

Сельдяная путина заканчивалась. «Чукотка» сдаст свои этажи бочек и опять проложит путь в Аляскинский залив.

Нам к Алеутской гряде, а помполиту — на юг. Три года не был он в отпуске. Три года не видел «земного» солнца. Теперь он едет больше чем на полгода, увидимся лишь весной.

— Братцы, да как же я без вас! — говорил он. — Отвык от всего земного, засохну с тоски без этих чертовых морей-океанов…

Зима возле Алеутской гряды выдалась небывало холодной и штормовой. «Чукотка» редко выходила изо льда. На открытой воде почти все время невозможно было принимать траулеры.

Рыбакам не везло. Они больше отстаивались в ледовых полях, чем на промысле, — не то что в прошлом году. И это вынужденное безделье утомляло больше самой тяжелой работы.

В середине января в сильный шторм Янсену стало плохо. Это случилось перед полуночью, на моей штурманской вахте. Раздался резкий телефонный звонок. Я схватил трубку.

— Слушает вахтенный помощник!

— Ваня! — услыхал я по-домашнему тихий голос кепа. — Если доктор не спит, попроси зайти ко мне, — и положил трубку.

У кепа расшалилось сердце. Августа Львовна почти не выходила в ту ночь от него. А я бегал то за горячей водой, то за шприцем, то за какими-то лекарствами в госпиталь.

Утром Янсену немного полегчало. Он поднялся в рубку, длинный, сухой и впервые небритый. И впервые обедал в каюте. Не верилось, что вот так неожиданно и неотвратимо приходит конец жизни на воде.

Августа Львовна связывалась с землей, консультировалась с профессорами. Потом «Чукотку» вызвал начальник управления.

«Вы там смотрите за Рихардом Оттовичем, — донесся через океан твердый голос. — Головой отвечаете! Я снимаю с промысла траулер, чтобы доставить Янсена в порт. Смотрите за ним…».

— Слушаюсь, Борис Егорович, — неожиданно тонко прокричал Синельников и прошептал мне: — Был у Янсена младшим штурманом, а теперь — начальник управления. Широко шагает мужик…

Беспокойство начальника и то, что он снимает траулер с промысла, как нельзя более подчеркивало, насколько плохи дела старого капитана.

На следующее утро к плавбазе подошел облезлый, поржавевший кораблик. Молодой капитан зычно крикнул:

— Давайте больного! Нам некогда! Нам еще на промысел бежать надо.

Во мне загорелось бешенство. Будь капитанишка рядом, я бы, наверное, дал ему затрещину. Синельников отослал меня к Янсену.

— Иди, помоги собраться.

Я постучался. На диване лежал раскрытый чемодан, в нем — ворох белых рубашек. Дверцы стенного шкафа распахнуты, болтаются пустые вешалки.