Мой лучший друг - [25]

Все ближе, ближе «Горы». Вот уже с их борта и с «Чукотки» скинули кранцы — огромные резиновые колбасы трехметровой длины. Вот боцман принял швартовый конец по корме. Кормы начали притягиваться друг к другу. Вот, змеясь, пролетела наша выброска на бак к соседям. Теперь притягиваются носы. Наконец кеп дернул ручку телеграфа последний раз.

Машине — отбой!

И вмиг все стихло.

Корабли, крепко стянутые по носу и корме крепкими швартовыми, точно обнявшись, застыли. Началось оживленное движение с борта на борт, как из дома в дом. С той и с другой стороны появилась горластая очередь. Пятясь, как раки, парни осторожно перебирали руками и ногами зыбкий штормтрап, а его то выпрямляло, когда на волне корабли отваливались друг от друга, то он провисал между бортами над самой стремниной. Ходили вверх-вниз кранцы все в пене.

Потом оживление прошло. Корабли точно вымерли.

Поднимался ветер, низко над океаном проносились тучи. Стало быстро смеркаться.

Появился раскрасневшийся Синельников, объявил по трансляции:

— Экипажу «Камчатских гор» перейти на свой борт, суда расходятся!

Было слышно, как у соседей тоже громкогласно выпроваживали гостей.

У бортов опять столпилась оживленная публика. В рубку зашел замполит и тихонько сказал мне:

— Ты, Иван, погляди, а то еще кувыркнется кто-нибудь…

Как мое отражение, с той стороны у трапа возник парень с синей повязкой на рукаве, вахтенный.

Мы разлучали друзей и подводили их к трапу. Парни бесшабашно размахивали руками, безбоязненно перелезали с борта на борт, словно там, внизу, по колено. Спирало дыхание, когда борта сходились и трап провисал до самых кранцев, а человек на нем беспомощно и растерянно задирал голову и глядел на нас. Но, слава богу, все обошлось. Пока с той и другой стороны выловили по каютам всех гостей, зажглись огни, и «Чукотка» осветила штормтрап прожектором. Потом суда басовито прогудели друг другу на прощанье, разводье между ними стало увеличиваться. Праздник кончился. Но мне не удалось ни выпить, ни поговорить о земле.

Внезапно в кают-компании, которая была как раз под мостиком, раздался звон разбитого стекла, и вслед за ним пронзительный женский крик. Синельников оторвался от окна.

— Ну-ка, слетай!

Я передал ему руль и кинулся вниз. На трапе столкнулся с буфетчицей кают-компании Зиной. У нее были удивленно вздернуты брови, на щеках — красные пятна. Оттолкнув меня, Зина влетела в рубку и завела неприятным, тонким голосом:

— Вот, товарищ старпом, дверь разбили. Никакого сладу нет с народом треклятым. И что прикажете делать…

— Погоди, давай по порядку, — Синельников нахмурился и врубил свет.

Оказывается, подвыпивший Серафим никак не мог угомониться. Ребята выгнали его из радиорубки, — он хотел послать телеграмму жене, отодвинув циркуляры, сводки и отчеты. Кто-то что-то сказал ему о жене, с кем-то ее, мол, видели. Радист ломился со своей обидой к ребятам в каюты, а его выпроваживали. Через застекленную дверь кают-компании Серафим увидел Зину и хотел поплакаться ей на неверный женский род. Зина не открывала. Тогда Серафим высадил локтем стекло.

Синельников кивнул мне: «Боцмана!»

Палагин лежал на диванчике, уперев в переборку ноги в белых шерстяных носках с красными заплатами на пятках. Он держал на груди пепельницу и сосредоточенно изучал потолок.

— Вставай, старпом кличет.

Вадим лениво скосил глаза.

— Что там стряслось?

— Серафим, зайчишка, развоевался. В кают-компании к Зине приставал.

— Ну да, и нашли крайнего. Кроме боцмана никто с ним не сладит.

— Ты же знаешь Синельникова, — вздохнул я.

— Еще бы! Ему не так Серафима утихомирить надо, как меня лишний раз дернуть. — Палагин рывком поднялся, сорвал с крючка мичманку.

— Поехали.

В рубке, как всегда, боцман прислонился спиной к косяку и покуривал, прикрыв ладонью огонек папиросы. Синельников, заложив руки за спину, высоко вскинув голову, прошелся от двери к двери, резко остановился против Палагина.

— Успокой Серафима, если надо — свяжи, пусть прочухается!

— Зачем так строго? — в густом голосе здоровяка-боцмана шутливая просьба пощадить парня.

— Ты слышал? Мало того, пригрози канатным ящиком. Скажи, не перестанет — посадим туда.

Ну, это он загнул, конечно. В канатный ящик нынче не сажают.

Я взглянул на бак: там, в полутьме, были видны каскады брызг, взлетающих выше борта, когда «Чукотка» разбивала носом подкатившую волну.

Мне почему-то представился канатный ящик, темная клетушка на носу корабля, куда укладываются якорные цепи. Там, поди, все гремит и стонет, чуть шевелятся тяжеленные цепи. Придавит — одно мокрое место останется.

Я читал, как на старом флоте один матрос в шторм в канатном ящике умом тронулся. В шторм там, наверное, чудится — волны вот-вот выломят скулу корабля. Такое бывает и на самом деле. Недавно на одном траулере в ураган три носовых шпангоута лопнули.

Старпом крутнулся, прошел в дальний угол рубки и с размаху оседлал высокий табурет перед штурманским столиком и начал с нарочито серьезным видом вымерять что-то циркулем на карте. Конечно, до канатного ящика, где лежат вытравленные цепи якорей, не дойдет. Это уж слишком жестоко.

— Будет сделано! — сказал боцман и, шутливо двинув меня в бок кулаком, ушел.