Мой лучший друг - [23]

— Не выпустим!

— Да я не ухожу, — строго сказала она. Парни расступились, открыв боцмана. Лида шагнула к нему. Он растерянно отлепился от косяка, торопливо притушил папиросу о каблук. Танцуя, боцман упрямо глядел вниз, чтоб не видеть разулыбавшихся парней. А у меня защемило сердце, потому что всегда больно глядеть на чужое счастье, если твое так далеко, а может быть, совсем его нет.

Барабан заухал невпопад: наверное, потеряв последнюю надежду, сбилось с ритма Генкино сердце, и всем стало слышно, как беспомощно и горестно оно колотится…

Далеко в океане нашли друг друга двое. А когда судьба одаривает кого-либо счастьем, отблеск этого счастья вселяет надежду, что где-то, когда-то оно разыщет и тебя. Оркестр умолк, только словно в забытьи несколько раз ухнул барабан. Лида взяла боцмана за руку и увела его из столовой. Он покорно поплелся за ней, и губы его растянулись в глупой широкой улыбке.

Танцы продолжались. Но я потерял к ним интерес, ушел на самую верхотуру, на капитанский мостик, чтобы побыть одному. Меня окружила ночь. Океан был черным. И я казался себе ничтожным, затерянным в этой ночи.

Да, я ни разу не сказал, что люблю Женьку. Тогда, на перроне, окруженный родней, я увидел и ее. Уезжая, я не просил Женьку провожать меня, и вот она пришла и стояла у беспрерывно хлопавших вокзальных дверей. Я пошел к ней. Мать недовольно поджала губы. Но мне вдруг стало жаль Женьку, и я проговорил с ней до самого последнего мига, когда надо было садиться в вагон. Она через силу улыбалась, а глаза ее были пасмурны.

«Напиши адрес». Я протянул Женьке карандаш и блокнот. Но, конечно, не адрес ее был мне нужен, я и так знал его, а какие-нибудь слова, хоть что-нибудь, что напоминало бы о ней в разлуке. Совсем не жалость заставила меня подойти к ней на вокзале, только я не хотел себе в этом признаться. И Женька поняла. «Возвращайся скорей», — торопливо вывела она на листочке.

Поезд дал гудок. Подоспел черед целоваться. И я поцеловал всех, кроме нее.

В поезде какой-то старичок, видевший мое прощание из окна, спросил:

«А та, черноглазая, невеста?»

«Нет, — беспечно ответил я, — так, знакомая».

Но, может быть, еще не поздно?.. Я кинулся в кубрик. Нашел блокнот. Долго вглядывался в те два слова, написанные торопливой вязью: «Возвращайся скорей». Вырвал из блокнота чистый лист, написал телеграмму. Пусть знает, что я помню о ней. И если не поздно — вернусь в ее переулок…

Серафим в неизменной клетчатой рубахе склонился над столом и выстукивал бесконечные трели визгливых точек и тире. Я тронул его за плечо и протянул телеграмму. Он кивнул и начал ее читать, а я побыстрей исчез, чтоб не видеть его ехидных глаз.

В предутренние часы вахты, выпив у Серафима кофе, старпом со смешком спросил меня:

— Значит, и домой не зайдешь, а сразу к ней?

Кровь бросилась мне в голову.

— Подержите руль минутку, — глухо сказал я.

— Не тронь его, — отозвался старпом. — Серафим не виноват. Я же всю корреспонденцию подписываю. А вообще-то, скажу я тебе, не обязательно мчаться сломя голову. У нас в порту такие девочки — увидишь, все забудешь… — он помолчал, точно подыскивая слова. — Не торопись на всю жизнь связывать себя, еще неизвестно, чем счастье обернется…

Я вспомнил, как осенью, перед первым моим рейсом, когда на плавбазу пришли семьи матросов, познакомился я со старпомовским сыном.

Меня поставили на вахту, поскольку никто меня не провожал, и делать мне было нечего. В рубке крутился мальчуган лет пяти, курчавый, светленький, в матросском костюме.

«Ты чей?» — спросил я.

«Синельников», — он улыбнулся как-то не по-детски устало, показав мне дыру на месте передних зубов.

«Как зовут тебя?»

«Сережей…» Мальчуган остановился передо мной, обрадованный вниманием взрослого. Глаза у него были грустные, а лицо бледное.

«А почему ты не идешь к папе? Мама где?»

«Мама с папой. Мама плачет, а меня прогнали», — тихо сказал он.

Мальчуган отошел от меня, поднялся на цыпочки, пытаясь дотянуться до прорези локатора, тубуса. Я приподнял его.

«Мне надоело одному», — сказал мальчишка.

Я взял его за плечо, мы вышли и уселись на ступеньках трапа — день был не холодный, хотя сопки стали пегими от раннего снега. Светило неяркое солнце, было безветренно. Все-таки конец августа. Лето… Я укрыл Сережку полой бушлата, и он прижался ко мне, теплый комочек.

«Знаешь, для чего охотнику собака?» — спросил Сережа и стал выжидательно сверлить меня хитренькими глазками.

«Не знаю», — думая о своем, ответил я.

Сережа встрепенулся, сказал торжествующе:

«Она как дичь зачует, так лапой и покажет. Вот так…» — он вскочил, поднял кверху руку со сжатым кулачком.

Я расхохотался.

Ободренный вниманием, он сделал загадочные глаза и сказал:

«Я, знаешь, недавно коней видел».

«Ну, и что они делали?»

«Ничего. Сидели. Отдыхали».

Я от души смеялся.

А потом мне стало жаль этого бедного городского мальчугана, для которого увидеть живых лошадей — событие.

«Сидели», — передразнил я его.

Сережа вдруг погрустнел, опять залез под полу бушлата.

«Они ругаются, — сказал вдруг Сережа доверительно о своих родителях. — Хочешь, я тебя встречать приду? Папка не любит, когда мы приходим, а я люблю встречать. Я сам буду моряком».