Мой лучший друг - [22]

Я пожал плечами.

— По одному обо всех нельзя судить.

— Ладно, чего там! — пробурчал боцман. — Отделал ты меня красиво. До сих пор поверить не могу, — он повернулся ко мне и так хлопнул по плечу, что я притворно застонал.

— Ишь ты, интеллигенция! — Палагин улыбнулся и встал.

Вскочил и я. И легко мне сделалось, как человеку, сделавшему доброе дело.

Лида, отломанная ветка с земли… Занесло же ее в такую даль и так надолго.

Океанское плавание — дело не женское. Чем ближе был конец рейса, тем сильнее натягивались нервы: ушли в декабре, а теперь март кончался, и уже невыносимо было ждать, когда корабль проложит курс домой. Долгое ожидание, скверная погода, качка вымотали и ребят. Порой совсем по пустякам вспыхивали ссоры. Парни стали обидчивыми и не понимали шуток. Как-то пропал интерес друг к другу, и ни к чему не лежали руки. Прежде были шахматные сражения и забивание «козла» «на высадку»: ты играешь, а над ухом жарко дышат жаждущие занять твое место. Каждый твой ход обсуждается. Смех, гам. Теперь же к домино и шахматам редко кто притрагивался. В библиотеку не заходили.

А Лида не поддавалась всеобщему настроению, и с весной сделалась озорной и шумливой. К ней притягивались взгляды парней, тосковавших по земле, по оставленному там…

Завороженно следили парни за каждым Лидиным шагом, ловили каждое ее слово. Становилось жалко их и себя. Вот и еще одна весна уходит, а ведь нам всего по двадцать. Самое тяжелое в море — быть одному тогда, когда против этого одиночества бунтуют кровь и все твое существо. Но, памятуя о Генкином сватовстве, никто не рисковал соваться к Лиде со своими чувствами. А она была ровна со всеми, улыбалась всем и никому в отдельности. Стала бойкой и не жалела тумаков, когда ей пытались в шутку загородить дорогу, обнять. Рука у Лиды была что надо.

Один только боцман, казалось, не замечал Лиды. Зато она, точно уязвленная этим, не давала ему прохода. На обеде подносила ему полнехонькую чашку и вставала перед ним руки в боки.

— Поправляться надо… — шутила Лида. — Ешь, ешь, родимый! Кого люблю, того не обижаю, — и лукаво стреляла глазами, приглашая всех принять участие в ее игре.

Единственным развлечением в эти последние дни перед возвращением в порт было кино. И всякий раз, сбежав из столовой перед самым началом сеанса, Лида оказывалась рядом с Палагиным.

— Переживать, так вместе, — смеялась она. — Механик, крути!

Палагин терпеливо сносил ее шуточки, и все диву давались, как это боцман точно ручным сделался. Он даже подстриг свои лохмы и временами отваживался появляться в кино в белой рубашке.

Подошло Восьмое марта. Вечером были танцы под собственный оркестр. Недели две подряд «музыканты» собирались на вертолетке и, уставясь в небо всеми трубами, дудели кто во что горазд… Если бы это было где-нибудь под крышей, едва ли у кого выдержали нервы. Но звуки уносились за корму, и лишь чайки рыдали, слушая этот невообразимый концерт. Но, говорят, любое дело можно одолеть, если подналечь. И вот, предводительствуемые помполитом и старпомом, музыканты гордо пронесли свои трубы в столовую. Строй замыкал Генка. У него были огромный барабан и медные тарелки.

Перед танцами мы ушли в коридор, привалились к переборкам, закурили. Генка-мотыль был с нами. Пиджачок на нем куцый, все ему коротко, рукава то и дело задирались до локтей. Генка травил какую-то байку и нервно похохатывал. Никто его особенно не слушал, все нетерпеливо поглядывали в дальний конец коридора. Вот дверь отворилась, и мы, как по команде, подтянулись, спрятали за спину папироски: мимо нас, празднично одетые, торжественно-серьезные, прошествовали женщины. В движении воздуха один запах духов сменялся другим. Последней шла Лида. На ней было голубенькое платье с белым пояском, короткое, не закрывающее колен. Все наши взгляды были прикованы к Лиде.

Когда она поравнялась с Генкой, он с высоты своего роста уныло промямлил:

— Здравствуй!

Лида подмигнула ему и вошла в столовую. Александр Иванович произнес речь, вручил женщинам духи — больше ничего в нашем магазине не оказалось, — потом он подал знак музыкантам. Взревел оркестр. Одни парни ринулись приглашать Лиду. Другие, не надеясь на успех у нее, уже были возле остальных женщин и с первыми звуками музыки галантно склонились, приглашая их на танец.

Те, кто кинулся к Лиде, растерянно остановились и отошли к переборкам. Она танцевала со старпомом.

Синельников широко, по-медвежьи кружился и, склонив голову, что-то говорил Лиде. Она слушала с рассеянной улыбкой и скользила глазами по кругу. Ее невнимание, видно, раздражало старпома, и он сердито вскидывал брови.

После танца Синельников все не отставал от Лиды, говорил, говорил, она же нетерпеливо мяла платок и оглядывала зал.

У самых дверей рядом со мной стоял боцман, покуривал в кулак и не глядел на танцующих. Синельников раза два оглянулся в нашу сторону, и я увидел его ироническую улыбку.

Нестройно грянули «На сопках Маньчжурии». Вскочил Генка-мотыль, крикнул срывающимся голосом:

— Дамский вальс! — и с громом уронил палки на барабан.

Закружились пары. А Лида все сидела, с тоскливым видом слушая разглагольствования Синельникова. «Будет танцевать или нет?» — гадал я. И тут, досадливо отмахнувшись от Синельникова, она встала и, лавируя между танцующими, направилась к двери. Парни со смехом взялись за руки: