Мой лучший друг - [20]

В рубку вбежал Серафим в стеганке нараспашку, в громадных, не по ногам сапогах.

— Срочно доктора… Я там боцмана ударил! — тонко выкрикнул он. Лисий вздернутый подбородок его дрожал.

Старпом и я не могли сдержать улыбки: сухонький, как мальчишка, радист свалил, видите ли, здоровенного боцмана, и теперь нужна медицина.

— И крепко ударил? — поинтересовался Синельников.

— Лежит! — ответил Серафим, торопливо включая судовую трансляцию.

— Ну-ка, посмотри, — кивнул мне старпом.

Я выскочил на крыло мостика. Ветер сильно рванул дверь, и мне пришлось налечь на нее спиной, чтоб захлопнуть. Как на парусах, понесло меня на ботдек. Внизу, на главной палубе, у самого фальшборта я увидел сбившихся в кружок людей. А над палубой, как огромный маятник, со свистом раскачивался гак, и я мгновенно понял, что здесь произошло. У нас весь экипаж выходит на подвахту, хочешь не хочешь, а два часа в день отдай физической работе. Это и помощь палубной команде, и для здоровья полезно, особенно штурманам и радистам — они двигаются мало.

Слабосильного Серафима всегда ставили к лебедке. Толку от него в трюме не было: там надо ворочать лопатой, перекидывая рыбу в отсеки, грузить на сетку мешки и ящики с провизией. Видать, на этот раз сетка и сорвалась. Серафим же не рванул гак ввысь, а боцман не успел увернуться…

Растолкав ребят, я взглянул на запрокинутое лицо Палагина. Глаза его были закрыты, на них лежала густая тень, точно они провалились. Он хрипло дышал.

— Несите в госпиталь, чего столпились! — крикнул я растерянным парням и побежал в каюту врача.

А по принудительной трансляции разносился вопль Серафима:

— Доктора скорей… Скорей доктора…

Нашу врачиху на «Чукотке» прозвали камбалой. Сейчас она металась по каюте в одном распахнутом халатике. И я видел ее острые, выступающие ключицы, плоскую грудь и острые коленки. Врачиха то принималась вытаскивать платья из рундука и кидала их на постель, то хваталась за голову, снимая бигуди, и короткие блеклые волосы смешно топорщились.

— Что там такое? — суматошно повторяла докторша.

— Боцмана гаком шарахнуло. Давайте собираться, — я снял с вешалки пальто и подал ей. — Влезьте в сапоги, и ходу. Скорей, Августа Львовна!

Возле меня, не отставая, вертелся Серафим.

— Ну, что он, как? Я ведь не виноват, правда?

— Тебе главное, чтоб не быть виноватым…

…Недавно я попал с Серафимом в одну подвахту и был не рад. Вместо того, чтобы опустить сетку с окунем в трюм, Серафим посадил ее на край люка. И посыпался на нас сверху окуневый град. А каждая рыбина мало того, что в слизи, мокрая до омерзения да колючая, так еще и весит килограмма два-три. Еле выкарабкались, чуть не потонули в этом окуне. А Серафим, подлая душа, подбежал, свесился:

— Как вы там, не ушибло?

Боцман быстренько выскочил, сгреб Серафима — и в трюм: метров с трех на кучу окуня, радист с головой в нее и зарылся. Выкарабкался, заныл.

— Я не виноват. Пойду к помполиту…

Жаловаться он, конечно, не стал. Да если бы и пожаловался, Александр Иванович ему же бы и ввалил: работай аккуратней!

— Не крутись под ногами! — я оттолкнул радиста. — Иди на подвахту, еще кого-нибудь огрей гаком.

— Погоди, — старпом сел за штурманский столик, достал вахтенный журнал, увесистую тетрадь, куда вписывалась, вахта за вахтой, жизнь корабля. — Рассказывай, как случилось. — Он строго взглянул на Серафима. — Ближе, ближе подойди. Не прячься.

— Да что… Я думал, в трюме уже подцепили сетку, начал ее поднимать. Ну, как увидел пустой гак, растерялся: что делать — в трюм его майнать или вывалить стрелку за борт. Пока соображал, гак и шарахнул боцмана. Он тоже хорош: я ему кричу, а он хоть бы хны…

— Ты не «хныкай», а говори по порядку, — одернул Синельников радиста, четким, убористым почерком выводя строчку за строчкой. — Черт, и угораздило же на моей вахте! Еще, глядишь, что серьезное — строгача впишут.

Утром без боцмана мне словно чего-то не хватало. Я без всякого аппетита пожевал кашу, выпил кружку кофе. Привык изо дня в день видеть напротив себя физиономию Палагина… Генка-мотыль показал глазами на боцманово пустое место.

— Навестим?

Тоже привык к нему, хотя Генку боцман, как и меня, не слишком жаловал.

…Холодно блестели стены госпиталя, резко пахло лекарством. Голова боцмана — в бинтах, как в тюрбане. Запавшие глаза уставились на нас.

Мы с Генкой потоптались у дверей, сели вдвоем на единственный табурет.

— Может, надо чего-нибудь? — робко спросил Генка.

— А то живо смотаемся и достанем, — поддержал я его.

Палагин шевельнул рукой, лежавшей поверх одеяла.

— Ничего не надо… — непривычно тихо сказал он.

— Наверно, больно? — не отставал Генка.

— Терпимо. А вот когда докторша вчера ковырялась в моем шарабане, так думал, она мне все мозги перемешает. Вот что, братцы, — боцман оживился, заблестели глаза. — Кто-нибудь постойте на шухере. Курить хочется…

Мы с Генкой переглянулись.

— А не вредно тебе? — осторожно спросил Генка.

— Ерунда. Я же с семи лет… — серые губы боцмана тронула улыбка.

Генка протянул ему сигарету, открыл чуть-чуть иллюминатор и на цыпочках вышел в коридор. Сощурясь, боцман с наслаждением затянулся раз, другой.