Мой лучший друг - [18]

— Ну, дрейфишь? — с вызовом сказал я. Короткие толстые брови боцмана, сросшиеся у переносицы, поползли вверх. Такого нахальства он не ожидал.

— Если проиграешь, то, куда меня послать собираешься, сам пойдешь? — добавил я вроде бы весело, а внутри все подобралось и задрожало.

— А, ты вон о чем беспокоишься? — боцман взглянул на меня жалостливо — сам, дескать, прешь на рога — и шумно выдохнул:

— Лады!

Тут набежали, окружили нас волейболисты. За ними поглазеть на потеху потянулся из щелей корабля свободный от вахты люд. Зрители требовали, чтоб схватка была на середине вертолетки, как на арене. Мигом убрали волейбольную сетку. Генка притащил секундомер и милицейский свисток: им, мотористам, боцман не указ. У них свое начальство. А потому они могут без опаски шутить над богом палубы. Принесли Палагину три клубка пеньки.

— Поехали! — вздохнул он еще раз, для толпы, посмотрел на меня с улыбкой, не предвещавшей ничего доброго. Театрально, шумно вздохнули зрители. Исход был предрешен.

Раздался свисток, и я начал плести. По сторонам не гляжу, вижу перед собой только пеньковую струю. Пальцы дрожат. А боцман, весело покряхтывая, работает играючи.

— Палагин, открой секрет: куда Якимова денешь после потехи этой? — услыхал я гнусный голос Генки-мотыля. Вот тебе и друг…

— Несите, кто поживей, швабру, найдется ей дело, — этак небрежно отзывается Палагин. А я боюсь даже взглянуть, как у него работа движется, насколько он вперед ушел. Плету. Стараюсь унять пляшущие пальцы.

Прошло, не знаю, сколько времени, как вдруг слышу, стали подбадривать боцмана: «Нажимай, а то обойдет Якимов…» И унялась дрожь, пальцы стали послушными. Я до того осмелел, что распрямился, взглянул на боцманову работу. Действительно, отстает. У меня уже треть мата сделана, а Палагин еще только с основой покончил. На лбу у него испарина выступила, рыжие волосы, как у барана, в кольца завились, будто начал боцман дымиться. Вспыхнула радость. Но тут же погасла. Не подвох ли это, чтоб, значит, интересней состязание было? Пусть, дескать, поволнуются зрители. А когда они посчитают, что дело у боцмана гиблое, тут-то он одним рывком и перегонит. Так забавляется кот с мышью: выпустит ее, она со всех ног к норе, и вот уже, кажется, спаслась, а кот — прыг, и опять мышка в лапах… Но ничего, мы еще посмотрим, кто кого. Ушел я в работу, даже слышать перестал, о чем там зрители шумят. И только когда пальцы как ватные сделались и спина чужой стала, я пришел в себя. Еле разогнулся. У боцмана пот стекает по щекам, словно из парной выбрался. И не до шуток ему. Пыхтит, сопит, а тут еще зрители нервируют, на мою сторону переметнулись. Делить победу легко и приятно, не то что тяжесть поражения. Кто-то зажженную сигарету протягивает: не утруждайся, перекури, твое дело верное. Генка схватил мою правую руку, поднял над головой, как после боя на ринге. Я закурил. Палагину тоже предложили, но он так зыкнул, что сигарета отлетела.

Я жадно затягивался и оглядывал спокойный океан. Не торопясь, чуть пошевеливая туго налитыми плечами, он делал свою работу. И не было для океана такого, чего бы он не мог. Недалеко от нас виднелись траулеры. Над ними вились чайки. Было слышно, как они, вечно голодные, скрипучими криками выпрашивали рыбу. Я взглянул на боцмана и поймал на мгновение его взгляд, в котором и растерянность, и отчаяние. Никогда таким боцмана не видел. Мне стало жалко его. Мелькнула мысль: надо проиграть. Мне-то что: он ведь уже все понял. А если боцман продует, проходу ему не дадут, засмеют, заездят.

Но тут же вспомнилось, как не давал мне боцман житья, как вваливался ко мне в кубрик и поднимал на работу сразу же после ночной вахты. Если же видел в моих руках лоцию, насмешливо произносил:

«Ну, это не скоро пригодится».

«Понимаю, — отвечал я, сдерживаясь. — Чтобы маты плести, лоция ни к чему. Меня ведь учили не корабли водить, а шваброй махать».

Боцман кривил толстые губы и, как всегда, бросал бесившую меня фразочку: «Тем более…»

Ну что ж, значит, нечего и жалеть: пусть ему наука будет. Швырнул я сигарету за борт и склонился над матом.

Шум и улюлюканье нарастали. А через несколько минут, закончив работу, я выпрямился и облизал пересохшие губы. Перебегая взглядом с одного лица на другое, боцман силился понять, что же стряслось. А парни, хохоча, звонко хлопали его по спине, тянули куда-то. Мне стало не по себе, и я хотел оборвать эту глупую комедию. Но обо мне уже забыли. Замасленный Генка-мотыль протянул боцману новенькую швабру с длинным, еще не обмятым хвостом. Тот машинально взял ее. А когда до него дошло, что у него в руках, вытянул шутника шваброй по горбу. Генка взвизгнул по-поросячьи, а Палагин, набычившись, быстрым шагом прошел сквозь гогочущую толпу.

Когда мы обедали, боцмана в столовой не было, и это как нельзя лучше подчеркивало мою победу. Ребята посмеивались:

— Переживает дядя. Ну, теперь держись!

Я пожал плечами: дескать, кто знает, кому надо держаться. Ловил взгляды Лиды. В конце концов и за нее сегодня я посчитался. Но Лида упорно не замечала меня, будто не слыхала о моем геройстве. Зато вечером на вахте меня поздравил Синельников: