Мой лучший друг - [17]

Сереге пора было уходить, а он, непонятливый, все сидел, сыпал остротами и сам же смеялся. Наконец, не выдержав, я бросил карты.

Когда смолкли под окном Серегины шаги, Женька закрыла дверь на крючок. Постояла за моей спиной, тяжело вздохнула, точно решаясь на что-то, потом, пряча взгляд, шепнула: «Я сейчас», — и скрылась в горнице.

Вернулась она на цыпочках, выключила свет и, отыскав в темноте мою руку, потянула за собой. Когда мы пробирались через горницу в Женькину боковушку, половицы, казалось мне, так оглушительно скрипели, что могли поднять на ноги весь дом.

Что-то проворчала мать в спальне напротив. Что-то лихорадочно шептала, обхватив мою шею, Женька. Я ничего не понимал, лишь чувствовал ее прерывистое дыхание, и еще казалось мне, что каждое Женькино слово слышит весь дом. Из палисадника в окно глядело, качаясь, черное дерево, ветвь его скребла по стеклу, и Женька рывком задернула белую занавеску, точно отгородившись от всего мира.

Каким бы просоленным морским волком ни прослыл человек, тянет его к земле, к тому, что с нею связано. И чем дальше от берегов, тем сильней тоска по ним. Наивным я был, бахвалясь еще недавно, что нет жизни без моря. А на самом деле отними у моряка землю, куда он будет вести свой корабль, к кому стремиться?..

«Надо написать Женьке». Серега как-то писал мне, давно, что Женька собирается замуж. Серегина весть кольнула меня. Но я счел это проявлением слабости, недопустимой для будущего покорителя морей.

…В ту ночь Женька забыла снять часы, и я слышал их стук, когда горячая рука ерошила мне волосы, судорожно скользила по плечам. Торопливое биение часов то умолкало, то возникало вновь, точно Женька опутывала меня серебряной невидимой нитью. Но некрепкой оказалась эта нить… Сердце больно сжалось. И от сознания непоправимости нахлынуло отчаяние. Далекая невидимая Женька с укором глядела на меня.

IV. СОСТЯЗАНИЕ С БОЦМАНОМ

Как изменилась за зиму «Чукотка»! После штормов и оледенений белоснежная надстройка потускнела, словно покрылась густой пылью. Там и сям лишаями выступила ржавчина. И боцман, едва установилась погода, стал выматывать команду, заставляя ее снимать с корабля налет зимних штормов и пасмурных дней. Пусть солнце, увидев «Чукотку», отразится в ней. Но кому хочется ощущать солнечные лучи только горбом, не имея времени разогнуться, насладиться теплом и штилем? Вон другие корабли выглядят еще хуже «Чукотки». Порыжелые до самого клотика, с помятыми бортами. Такими и в порт возвращаются и, может, правильно делают: придет корабль к пирсу чистеньким, будто и не промышлял, а с прогулки явился. А так пусть видят, каково достается в зимнем океане.

Но Палагин на сей счет был другого мнения, и мы целыми днями скоблили и красили, и руки наши, став разноцветными, уже не отмывались. А маты, ох, эти маты, сколько мы их переделали — плетеных и тканых, впору лавку открывать! Они лежат перед каждой дверью, а дверей на плавбазе больше двух сотен, и раз в неделю мы стелем новенькие, а старые летят за борт.

Не мог боцман терпеть, когда кто-то сидит без работы. Курят парни, а все равно, вроде бы от нечего делать, должны распускать старый трос и пеньку наматывать на клубок. Потом из нее, как девка косу, в три, в шесть ли прядей плести каболки, потом делать основу мата, пройти ее рядок за рядком, расчесать, подбить ворсом и сдать готовый мат нашему богу палубы — боцману.

Широкогрудый и приземистый, Палагин самозабвенно трудился с утра до ночи и хотел, чтоб от него не отставали. А вот симпатии к нему не было. Видно, это только с бережка кажется, что на кораблях все — от капитана до последнего в судовой роли — друзья, водой не разольешь, это только в песнях так поется.

Стоял тихий солнечный день, может быть, последний. На вертолетке, на самой верхотуре кормы, механики, мотористы и штурманы играли в волейбол. Натянули сетку, привязали за правую штангу мяч на длинном шкертике, чтоб за борт не вылетел, и давай его гонять.

Я сидел неподалеку от игроков, распускал старые тросы. Ребята звали меня: у них на одной стороне была полная команда, а на другой — игрока не хватало. Но я отвернулся и не отзывался: зачем зря расстраиваться? Зови не зови, а мне плести маты.

Сделал я два клубка, заканчивал третий, когда на пеньку передо мной упала тень. Поднял голову — боцман мною любуется. В зеленых глазах плавают оранжевые искорки смеха. Наверно, мой каторжный вид его развеселил.

— Как учили плести? — шутливо зыкнул он, увидев, что я плету мат не из трех, а из двух прядей. Другой рисунок получается. Но не все же на одну колодку делать.

— Так быстрей, — ответил я.

— Может, у кого и быстрей… — многозначительно отозвался боцман, — Только ты на других не смотри.

И тут словно хмель ударил мне в голову: я смерил Палагина прищуренными глазами. Хотел сказать язвительно, да голос подвел, сорвался на петушиный вскрик:

— Может, посоревнуемся? На звание лучшего по профессии, а?

Палагин хмыкнул, взгляд его потяжелел. Давно ему, видно, такого не говорили.

— Жарко будет, — пообещал он. — Подумай. И потом опять же — последствия…

Палагин предостерег не потому, что боялся мериться со мной силой. Сам факт состязания с молодым матросом задел его самолюбие. Тут бы мне действительно остановиться, одуматься. Но меня понесло. И последствия не страшили. Четырех рук все равно нет, а две так и так заняты. Самое большое, что мне грозит, это чистка гальюна вне очереди. На что-либо новое у Палагина воображения не хватит.