Мой лучший друг - [21]

— Гости! — заглянув в палату, предупредил Генка.

Боцман торопливо протянул мне сигарету. Я заметался, не зная, куда ее деть. Смял в кулаке и чуть не взвыл от боли.

В дверях показалась Лида, она несла поднос, накрытый салфеткой.

— Вот завтрак, — негромко сказала она.

Я принял от нее поднос, поставил на табурет и поднял салфетку.

— Извольте завтракать, сударь! Хлеб, кофе, картофель… Стоп, а почему у нас только каша? — шутливо воскликнул я.

Лида, не обращая на меня внимания, склонилась над койкой.

— Давай помогу, Вадим Петрович…

— Да не хочу я есть, — отнекивался боцман.

— Ты же любишь жареную картошку. Я сама приготовила, — Лида, боясь поднять глаза, присела на краешек койки. Достала из кармана кулечек. — Вот тут еще конфеты… — она неловко положила кулек на одеяло. Боцман шумно втянул воздух, зажмурился и рывком отвернулся к стенке.

Не говоря ни слова, я вытеснил непонимающего Генку в коридор. Он помрачнел, закуривая, досадливо изломал несколько спичек.

— Лучше бы гаком меня долбануло, — вырвалось у него.

Бедный Генка! Он пережил позор неудачного сватовства.

Прошло дня три, боцман двинулся на поправку. Но с ним произошло что-то. Утром, когда я, как всегда, зашел проведать его, он с треском провел ладонью по крепкой рыжей щетине, обметавшей его до самых глаз.

— Бритву бы. А то испугаю доктора своей образиной.

Я сбегал за бритвой.

Розетка была в дальнем углу, шнур до нее не доставал. И боцман, придерживая подштанники, прошлепал к розетке.

— Никого не пускай, — попросил он. — Подопри дверь, и никого!..

А потом мы курили с ним, открыв иллюминатор и дверь. Дым острой струей вытягивало в иллюминатор. Боцман укрылся одеялом до подбородка. Разговаривал он невнимательно, явно к чему-то прислушиваясь. И вдруг умолк на полуслове: в иллюминаторе мелькнула Лида. Она вошла в палату и, увидев меня, смутилась.

Я шутливо раскланялся и выскочил из палаты.

Возле трапа сумрачно курил Генка.

— Ты что, сторожить нанялся? — набросился я на него. — Давай проваливай! — и хлопнул Генку по костлявой спине. — Пошли лучше до работы партию в шахматы сгоняем.

Все-таки боцман — здоровяга: так схлопотать по башке и скорехонько подняться — это дано не всякому. Через неделю, когда я после ночной вахты наведался в госпитальную каюту, она была пустой.

Боцмана я нашел на ботдеке. Он доделывал штормтрап, тот самый, на капроновых тонких концах. На Палагине были брезентовые штаны, ватник и ухарски заломленная мичманка.

Мы отошли с ним в затишок, уселись на палубу и, вытянув ноги, закурили.

Была ветреная погода. Небо заслонили густые облака, белейшие, как всегда по весне, точно откуда-то с дальней земли снялась с якорей зима и плыла, плыла на свой север. В разрывах облаков — бездонное синее небо, в воздухе прохладный запах первой зелени, опушившей землю, еще недавно такую неуютную, черную.

Я жадно ловил в соленом влажном ветре горьковатый запах ранней весны. Волны катились не темно-серые, а подсиненные, и там, на черте, где сходилось небо с морем, было туманно. Я вспомнил, что так бывает по утрам над полями. Это воспоминание налетело, как порыв сильного ветра. И дрогнуло сердце, застучало, замолотило на всю катушку.

— Вроде травой пахнет, — сказал я.

— Ерунда, на воде ее не почуешь, — отозвался боцман. Он поднял голову, уставился вдаль. — Вот море — другое дело: где-то еще возле Байкала уже тянет с востока соленым…

Мимо пробегал Генка с газовым ключом и отверткой: зачем-то понадобился на мостике.

— Слышь… — остановил его Палагин.

Генка выжидательно и с опаской поглядел на него.

Боцман добродушно хмыкнул: «Ты поездом хоть раз возвращался из отпуска?»

— Было дело, — Генка, явно заинтересованный, подошел ближе. — После мореходки на Камчатку ехал.

— Скажи ему, — боцман кивнул на меня, — откуда начинает пахнуть соленым.

Генка подошел к нам вплотную, заглянул нам в глаза, потянул носом.

— Никак нашли выпить?

— Куме блины на уме, — усмехнулся боцман.

— Может, поделитесь, а? — не отставал Мотыль, и глаза его вспыхнули.

Боцман отвернулся от Генки и, позабыв о нем, заговорил о покраске, о том, что надо подновить бегучий такелаж. Соскучилась, видно, душа по делу. А потом с кривой улыбкой, как можно равнодушней, поинтересовался:

— Где это ты насобачился маты плести?

— Жизнь научит, — отмахнулся я, а на язык просилось: «И до тебя с пристрастием обучали». Но не хотел бередить рану.

— Я так думаю, — боцман крепко затянулся, швырнул папиросу за борт, — если ты штурман, то должен всю корабельную работу лучше любого матроса знать. И забортной водицы похлебать, и против волны выгрести. А то поокончают училища и корчат из себя моряков.

— А что же, по-твоему, мы морского дела не знаем? На бухгалтеров учились, что ли?

— Э, насмотрелся я… — боцман растянулся на палубе, подпер голову ладонью. — Был у нас один занозистый. Морского волка из себя строил, вторым помощником плавал. Так вот… Из одного приморского села на севере попросили медицинской помощи. Мы проходили мимо. Ну, спустили шлюпку. Пошли. И надо же — мотор отказал, поволокло нас на камни. Выкинуло, и шлюпку — в щепу. Мы мокрые, костра не разведешь. Ну, наш занозистый морячок и расписался. Не поверишь — плакал, клялся: больше в море — ни ногой.