Мой друг Адольф, мой враг Гитлер - [99]

Капитан «Европы», командор Шарф, вызвал меня на мостик, дал мне свой бинокль и сказал, что для меня не может идти и речи о том, чтобы выйти через главные ворота. Я оказался в довольно затруднительном положении. Он был там, чтобы охранять корабль, а не меня. Проблема разрешилась с появлением шести исключительно изящных молодых джентльменов в новеньких гарвардских пиджаках и галстуках, старший из которых представился: «Добрый день, сэр, меня зовут Бенджамин Гудман, департамент полиции Нью-Йорка, а это мои коллеги». Он показал мне свое удостоверение и добавил: «Президент Рузвельт просил передать вам, что надеется, что ваш визит к нам будет приятным. Мы здесь для того, чтобы не допустить каких-либо инцидентов». Мне пришлось вместе с ними покинуть корабль на шлюпке, и мы высадились на берег в верхней части города у могилы Гранта.

Все это означало, что мне придется сократить свою программу и отменить запланированные визиты в музеи и другие места, но я добрался до Бостона без неприятностей, и шум по поводу моего приезда понемногу стих. Я остановился неофициально, встречался со старыми друзьями и пытался держаться уверенно, когда речь заходила о событиях в Германии. Однажды утром в дом Катлеров, где я остановился, заехал профессор Лоуренс Лоуэл, президент Гарварда в мое время, и попросил меня объяснить ему сущность национал-социализма.

«Вы должны понимать, как он зародился, – сказал я. – Мы проиграли войну, коммунисты хозяйничали на улицах, нам нужно было все заново отстраивать. В конце концов в республике образовалось тридцать две партии, все слишком слабые, чтобы сделать что-либо значительное, наконец стало жизненно необходимо объединить их в одну партию национального масштаба, и Гитлер сделал это. Когда машина застревает в грязи и начинает утопать все глубже и глубже, двигатель останавливается, тогда приходит человек и добавляет что-то, что снова его заводит. Не спрашивайте, что именно добавил он. Вы вступаете в борьбу и побеждаете. Возможно, это был просто Begeisterungsschnapps, смесь дешевого шнапса и вдохновения, но тогда этого было достаточно». И мудрый старый Лоуэл посмотрел на меня и сказал: «То, о чем вы говорите, подходит для начала, но что произойдет, когда водитель от него опьянеет?» Именно так, конечно, он был прав. Я также получил отказ от нынешнего президента Гарварда, профессора Джеймса Конанта, на мое предложение внести 1000 долларов на программу обучения американских студентов, приезжающих в Германию. Я даже договорился с несколькими мэрами немецких городов о дальнейшей материальной помощи по прибытии учеников в страну. Но Конант заподозрил, что деньги эти идут от Гитлера, хотя это было не так, и отверг предложение.

Кульминацией таких больших встреч бывает парад на футбольном стадионе, который вмещает 80 тысяч человек. Все это мероприятие представляет собой чистый цирк: конфетти, транспаранты, духовые оркестры и всеобщий беспорядок. Мы маршировали беспорядочными рядами, и рядом со мной шел толстый невысокий человек, которого я тогда ни за что в жизни не мог бы вспомнить. Он вел себя очень дружелюбно, а на полпути к середине стадиона посреди шума и аплодисментов напоказ пожал мне руку. Я только позже узнал, что звали его Макс Пинански, он был евреем, судьей в штате Мэн. Этот жест привел толпу в настоящее неистовство, его фотографировали корреспонденты, и на следующий день снимок появился на первых полосах всех дневных газет. Я оказался, не предприняв никакой инициативы вообще, практически героем дня. «Ханфштангль зарывает топор войны» – такой был общий настрой комментариев, и, разумеется, это стало прекрасной прогерманской пропагандой, которая стоила сотни интервью с Гитлером. По крайней мере, мне так казалось. Позже я за это поплатился.

Когда я уехал из Бостона, то провел пару дней в Ньюпорте на Род-Айленде, где присутствовал на свадьбе Астора и Френч, которая стала событием всего лета. Церемония происходила в церкви Св. Троицы в субботу 30 июня 1934 года. Я сидел на скамье Астора рядом с нефом, наслаждался происходящим и думал, какую завидную жизнь ведут эти действительно богатые американские семьи. В этот момент какой-то неряшливый тип тронул меня за локоть. Он незаметно пробрался в церковь на четвереньках. «Доктор, вы можете прокомментировать это?» – спросил он, протягивая мне скомканную сводку от Associated Press: «Этим утром капитан Рем и его соратники были арестованы Адольфом Гитлером. Они были переправлены из Висзее в Штадельхайм, где капитан Рем, обвиненный вместе со своими последователями в заговоре против режима, был расстрелян…» Далее следовал длинный список имен людей, которых я знал, включая графа Хеллдорфа, берлинского шефа полиции, что доказывало, что это ошибка. «Не здесь, позже, снаружи», – пробормотал я и почти почувствовал, как подкашиваются мои колени. Перед глазами проплыли орхидеи, рододендроны и розы. Я смутно слышал слова священника: «Согласен ли ты, Джон Джейкоб Астор… Согласна ли ты, Элен Так Френч…» и глухой звук органа.

В моем мозгу было пусто. Годами наши контакты с Ремом были минимальными и чисто формальными, хотя он всегда был вежлив, даже дружелюбен, и, по-видимому, рассматривал меня как возможный канал в рейхсканцелярию. Он даже пытался убедить меня, что обвинения в его гомосексуальности были придуманы врагами, однако ему не слишком удалось обмануть меня. Я ощущал нарастающее напряжение в партии, знал об отвращении Райхенау и армии к СА и что Рем с его «коричневыми рубашками» полагали, что их лишают их честной доли трофеев после прихода к власти. На партийном съезде в Нюрнберге осенью 1933 года случился жуткий скандал между Штрайхером и Ремом, когда последний отказался выполнять поручения Штрайхера на церемонии.