Мой друг Адольф, мой враг Гитлер - [97]

, – хором ответили они и радостно пошли вместе с ним по коридору. Я остался один. Я вложил ему в руку самый большой козырь, а в ответ не получил ни слова благодарности. Когда бы я ни пытался поднять этот вопрос, он уклонялся от разговора или заявлял, что они все еще обсуждают эту возможность, что время еще не пришло, все что угодно, лишь бы отстранить меня от моей идеи. Я подумал, сколько еще я смогу выносить это? Неужели ничто и никогда не образумит его?

Европейский политический барометр показывал бурю. Конференция по разоружению, по-видимому, терпела неудачу. Доктор Зауэрбрух обследовал президента, и, по его мнению, тому оставалось жить лишь несколько месяцев. Несколько недель спустя я снова был в Риме и сидел за одним столом с министром пропаганды Италии графом Чиано на премьере итальянской версии нашего фильма, который шел под названием «Uno di Tanti»[58]. Муссолини там не было. Он не получил ответа, и отношения между Германией и Италией продолжили ухудшаться.

Глава 13 Приветствие убийцы

Интерлюдия во дворе с пальмами. – Замаскированное отбытие. – Шок в открытом море. – Гарвард, выпуск 1909 года. – Ликвидация Рема. – Убийца в заливе. – Безумное чаепитие. – Летучий голландец

Если Гитлер не хотел что-либо вам говорить, из него это клещами было не вытащить. Всю весну я пытался выяснить его намерения по поводу предполагаемого визита в Италию, но он всегда уходил от прямого разговора. Я даже не знаю, написал ли он письмо с благодарностью за фотографию. Никто не видел никаких признаков снижения враждебности и подозрительности в европейских странах – соседях Германии, да и в самой стране постоянно и неотвратимо накалялись страсти. Ревность и конфликты между партийными руководителями резко обострились, и внутри партии сформировалось два полюса: один вокруг Рема и Геббельса с их постоянными требованиями увеличить вознаграждение старым бойцам партии и СА, другой – вокруг Геринга и, в определенной степени, Гиммлера, которые представляли группу более удовлетворенных своей долей добычи.

Однажды днем я сидел в своем офисе, когда позвонил Отто Дитрих: «Ханфштангль, вы должны немедленно приехать в „Кайзерхоф“. „Ему“ не с кем пить чай. Все куда-то разъехались, а я просто не подхожу для этого». Я застонал.

Казалось, будто я дошел до положения своего рода пробки-затычки в рейхе. Я нашел Гитлера в его любимом дворе с пальмами, недалеко от наигрывающего что-то венгерское оркестра. Я понял, что он желал, чтобы его развлекали, поэтому мы сели и стали разговаривать о Вагнере и Людвиге II, вальсах Штрауса и о том, как жаль, что он так и не научился танцевать, а во время беседы Гитлер отстукивал ритм мелодий по столу. Тем временем холл наполнился людьми. Слухи о том, что Гитлер в отеле, всегда распространялись очень быстро, я думаю, не один официант заработал дополнительные чаевые за эту новость, вовремя сообщенную по телефону.

Не могу сказать, чтобы собравшаяся публика была первого класса. Там было несколько посетителей из провинции, которые, без сомнения, увозили домой чересчур красочные истории об этой встрече, но в основном общество состояло из сильно разряженных дам, не совсем из полусвета, но и не слишком респектабельных, укутанных в меха и в такое же количество французских духов. До прихода Гитлера к власти вокруг него не было столько женщин, часто из хороших семей, которые бы связывали себя с его партией из идеологических соображений, как это стало происходить в последние пару лет. Парад в «Кайзерхоф» состоял из того непостоянного и беспомощного слоя общества, который всегда находит удобным быть ближе к успеху. Я вспомнил его пропагандистские лозунги о спартанской жизни и о настоящей немецкой женщине, на которой держится весь дом, которая не курит, не пьет и не пользуется косметикой. В реальности все было наоборот. Гитлер смотрел на всех этих прогуливавшихся женщин взглядом, который можно было бы назвать развратным, если бы он был способен на разврат.

«Die blonde Front[59]неплохо представлен сегодня», – кисло заметил я. Место выглядело как Венерина гора в метрополии. Гитлер резко вернулся к своей трагической роли Тангейзера. «Mein lieber Ханфштангль, с моей личной жизнью покончено», – сказал он. Тем хуже, подумал я. Не было никаких очевидных свидетельств, что его вкусы стали менее дикими. Примерно в это время или, может быть, чуть позже близкие к партии люди стали говорить о двух маленьких девочках из балета, которых привел отвратительный Геббельс, их время от времени видели выходящими из задних ворот рейхсканцелярии рано утром. Они были сестрами и всегда ходили вместе, так что истории, связанные с ними, никак не указывали, что Гитлер стал нормальным, наоборот. Позднее, уже во время моего бегства, ему начало нравиться наблюдать за танцовщицами из кабаре и акробатками в мюзик-холле «Скала», и чем меньше на них было одежды, тем это больше нравилось Гитлеру. Я встретился с одной из них в моем изгнании в Лондоне, и больше всего ей бы подошла характеристика – опытный циник. «Вы знаете, мистер Гитлер – просто старый вуайерист», – сказал она, скорчив гримаску.