Мой друг Адольф, мой враг Гитлер - [102]

Геббельс сидел за столом напротив меня, и, когда кто-то поднял тему моего визита в Соединенные Штаты, он был готов. «Да, Ханфштангль. Вы должны рассказать нам, как храбро избежали той коммунистической демонстрации на пирсе», – сказал он со своей ехидной усмешкой. Я так и знал, сказал я сам себе, он говорил об этом с Гитлером. Я был не в настроении для праздных разговоров. «Герр доктор, – сказал я, – как вы себе представляете, я бы пробрался сквозь ту толпу один? В любом случае, я был гостем в стране и должен был следовать мерам безопасности, которые предложили мне власти». Однако он так просто не сдавался. «Да уж, никто не скажет, что ваше прибытие в Иерусалим Нового Света произвело особо героическое впечатление», – продолжил он. «Вы, кажется, забыли, с какой тщательностью во время избирательных кампаний ездили по подворотням, чтобы избежать встреч с коммунистами», – резко возразил я. Кто-то предупредил надвигавшуюся ссору. В любом случае я лишь впустую тратил свои силы. К тому моменту я был окончательно классифицирован как расходный материал, нежеланный голос совести, и Гитлера следовало систематически настраивать против меня. Я узнал потом, что после обеда он вернулся к этой теме в разговоре с Гитлером и представил мой приезд в Нью-Йорк как демонстрацию отсутствия партийного духа и смелости перед лицом врага. Он даже предположил, что я должен был принять вызов и с боем прорваться сквозь ряды демонстрантов. Гитлер просто пожал плечами. Таковы были представления о международных отношениях у лидеров нацистов, с помощью которых они собирались утверждать свое положение в мире.

В обед я безутешно бродил вокруг. Совершенно точно я достиг точки невозвращения. Мои последние иллюзии были разрушены. Вместо воссоздания Германии мы привели к власти кучку опасных бандитов, которые теперь могли выжить, только продолжая свою бесконечную радикальную пропаганду. А что оставалось делать людям вроде меня? Я был немцем. Моя семья и огромная часть жизни были связаны с этой страной. Стало ли бы изгнание верным решением, или мне следовало оставаться рядом с ними и следить, есть ли способы как-то включить тормоза? В то время самое худшее в гитлеровской Германии все еще было в будущем: концентрационные лагеря, в том смысле, в котором мы знаем о них теперь, систематическое уничтожение евреев и планы вооруженной агрессии. В конечном счете все сдерживающие факторы были устранены силами небольшой внутренней группы преступных ограниченных фанатиков. Ни одному человеку не дано предвидеть будущее во всех его измерениях, и я, также несший свою долю ответственности за произошедшее, ошибочно полагал, что должны быть какие-то возможности направить развитие событий в более приемлемое русло.

Позже вечером я встретился с Зеппом Дитрихом. Большая часть общества уехала на экскурсию куда-то на побережье, но он вернулся раньше остальных. Он был еще одним баварцем, бесцеремонный тип, но не так враждебно настроенный по отношению ко мне, как другие. «Ради бога, что случилось? – спросил я его. – Я провел в Берлине только день или два, а иностранные корреспонденты ужа вьются вокруг меня, как рой пчел. Разве нет хотя бы полного списка расстрелянных? Даже если опустить отсутствие судебных слушаний и доказательств, за этим должен стоять какой-то приказ и человек. Кто подписывал приговоры? Кто сообщил о небольшом числе убитых, и почему тогда пресса составляет свои собственные списки, и, если сравнить их, получается, что число погибших переваливает за тысячу. Кто-то должен обладать точными сведениями, и все эти волнения за границей никогда не утихнут, пока обо всем не напишут черным по белому». Дитрих в целом признал, что был в Висзее с Гитлером, но дальше говорить отказывался. Я действительно считаю, что даже он был потрясен тем, в чем принял участие. «Вы понятия не имеете, – пробормотал он. – Благодарите свои звезды, что вас не было рядом. Я получил подписанные приказы, но мне пришлось практически силой заставлять его подписать их». Я подумал, что вот мой шанс расколоть его, но прежде, чем я продолжил, откуда-то из темноты нарисовался Шауб и присоединился к нам, как всегда подозрительный и грубый. Заговор молчания опять был в силе.

Мне нечего было делать в Хайлигендамме, оставалось только уехать обратно в Берлин. Когда Гитлер вернулся в отель, я отделался какими-то извинениями о срочных встречах в столице и отбыл. В моем сознании прочно сформировался образ человека, чья энергия привела его к крайней точке, откуда не было пути назад, на которого нормальные доводы больше не оказывают никакого влияния. Его ограниченный провинциальный ум окончательно проглотил этот извращенный нордическо-нацистский миф а-ля Розенберг, который стал внутренним основанием для его бесконечного мира грез. Верования и одержимость, какими бы ложными они ни были, могут способствовать развитию сверхчеловеческой энергии, при этом убивая чувства и уничтожая возможность адекватно оценивать действительность. Как летчик в тумане, потерявший все ориентиры и чувство направления, так и Гитлер, ослепленный пропагандой и партийной доктриной, стремительно терял контакт с реальной жизнью.