Мой дом — не крепость - [97]

Я взял узелок и спустился по железной лесенке вниз. Там, в шестиместных каютах четвертого класса, забитых храпящим народом так, что некуда было поставить ногу, застоялся спертый тяжелый воздух. Я нахально кого-то потеснил, сел на пол, прислонившись к теплой трубе, наполовину выступавшей из стены, и тотчас же заснул.

Очнулся мокрый от пота, развязал узел, вытерся простыней и натянул на себя кофту. Надо идти на ветер узнавать, когда прибываем в Камышин, и разбудить отца, который конечно же где-нибудь спит.

Когда я вышел на палубу, река впереди светилась огнями.

— Что за город? — спросил я у знакомого мне паренька в очках. Он стоял с рюкзаком на спине, видимо готовый к высадке. Два молодых матроса вылезли за поручни и держали в руках швартовы.

— Камышин, — ответил он.

Я сорвался с места и, спотыкаясь о чьи-то ноги, бросился к своей скамейке.

Отца нет.

Я искал его минут двадцать, пока мы причаливали, швартовались, пока подали трап, и снова взмок, на этот раз от страха и напряжения.

Что будет с нами, если я его не найду?..

Мы проедем мимо! Без вещей, без денег! Что будет?!.

Я носился с одной палубы на другую, заглядывал в кубрик и даже в машинное отделение, еще дышавшее жаром и запахом разогретого масла, и совсем было собрался зареветь, как вдруг меня окликнул мой знакомец очкарик:

— Во-о-н твой батька! На мешках лежит!

Отец мычал и смотрел на меня мутными бессмысленными глазами. Кое-как я поднял его и залез под его руку. Он был грузен, плохо держался на ногах и почти повис на мне.

Покачиваясь, мы поплелись к сходням.

Там уже стоял милицейский кордон. Без назначений и командировочных в Камышине никого не высаживали.

Пристань галдела. Люди суетились, кричали, совали под нос невозмутимым стражам порядка свои документы.

Не знаю, как я додумался. Бывают в жизни минуты, когда трудно объяснить свои поступки. Залез свободной рукой отцу в карман и, вытащив первую попавшуюся бумажку, ткнул ее милиционеру, жалобно забормотав:

— Пропустите нас, пожалуйста, поскорее, а то я не могу больше: он тяжелый…

Тот понимающе усмехнулся, хлопнул меня по плечу и сказал:

— Вали, парень. Под краном его умой, разом очухается!

Когда мы уже лежали на полу в пыльном, прокуренном зале ожидания камышинской пристани, я заглянул в бумажку. Это была справка, выданная севастопольским морским заводом в том, что отец работал там в качестве инженера-механика, с такого-то по такое-то время.

В те дни и начался второй, очень резкий и трудный перелом в моей жизни. Поэтому и пишу так подробно. Хочется ведь человеку понять самого себя. Поймешь себя — поймешь и других. Я — учитель, и мне это нужно.

А жизнь словно нарочно подбрасывала мне все новые и новые штуки, они почем зря крушили, ломали мою робость, ложный стыд и всякие условности, которые я вынес из детства.

Утром в Камышине проснулся с головной болью. В желудке было пусто, посасывало под ложечкой. Отца я не стал будить и, оставив его, спустился по деревянной, лестнице с пристани, туда, где шумел маленький, оживленный базарчик.

Повязанные белыми косынками женщины держали в листьях лопуха масло и жареную рыбу, лепешки и пирожки с луком, в кринках и глечиках розовели аппетитные пенки варенца, в ведрах и банках дразняще поблескивали яблоки, сливы и помидоры.

Меня подташнивало от близости еды, от ее вида и запахов.

Кончилось тем, что, весь багровый от стыда, я вытащил простыни и, повесив их на руку, нерешительно остановился посреди базара. Меня тотчас же обступили бабы, и через несколько минут вместо простынь в моем приятно отяжелевшем узелке уже лежали буханка хлеба, несколько помидоров, два яйца вкрутую и яблоко.

Глотая слюну, я помчался наверх, к отцу. Я был несказанно счастлив, просто горд тем, что сумел, что совершил полезное дело, такое важное сейчас дело — достал еду…

В Камышине мы жили на положении эвакуированных. Большинство горожан относились к этой порожденной войной «прослойке» с доброжелательным сочувствием, но были и такие, кто не упускал случая побрюзжать: «Наехали тут… и без вас тошно…» Так что некоторую ущербность нашего состояния ощущал даже я, хотя невылазно сидел дома, потому что мне не в чем было показаться на улицу. Штаны на коленях протерлись, парусиновые туфли просили каши, а пиджак остался в украденном чемодане. До января я проторчал взаперти, решая задачи по математике, чтобы не отстать совсем, а после Нового года пошел наконец в десятый класс камышинской школы.

Мачеха относилась ко мне хорошо, и только благодаря ее стараниям мне удалось снова учиться. Распустив кофту, она связала мне гетры, брюки до колен отрезала и завернула, как у иностранцев тридцатых годов, из марли, содранной с географических карт, списанных школой, настегала ватную безрукавку, которую я надевал под грубый суконный пиджак, купленный на базаре. Туфли отец починил проволокой.

Я вылетал из дому затемно и во весь дух несся по еще пустым заснеженным улицам, стараясь избегать редких прохожих, первым проникал в школу и, сдернув с головы самодельную стеганую шапку с разными ушами — одно было короче другого, — забивался на последнюю парту.

Я сидел там весь день как привязанный, пока не кончались уроки, не выходил на перемены, не принимал участия в традиционной возне во дворе и покидал класс последним, когда меня, кроме уборщицы, уже никто не мог увидеть.