Мой дом — не крепость - [96]

Отец в Горьком запил от одиночества. Являлся с работы поздно и, не зажигая света, валился рядом со мной на пролежанный ватный матрац, который, посочувствовав нашей неустроенности, одолжили соседи.

Денег почти не было: он пропивал много. Две недели, пока мы там жили, я пробавлялся черным сыроватым хлебом и репчатым луком.

Стояло жаркое лето. Я уходил с утра на Оку, купался, загорал, валяясь на песке с книжкой.

Время остановилось. Радио у нас в комнате не было, газет отец домой не приносил, а я продолжал цепляться за прошлое и в сотый раз перечитывал «Трех мушкетеров» или, оторвавшись от книги, лениво следил, как закопченные буксиры тянут по реке неповоротливые тупорылые баржи.

Все бы ничего, только ужасно пучило живот от тяжелого непропеченного хлеба. Поглощал я его за день немало — на свою, мачехину и отцовскую карточки (он питался в столовой затона), но есть все равно хотелось. Тяжесть в желудке не заглушала голода.

Наконец от мачехи пришла телеграмма: «Севастополь закрыт надолго выезжайте Камышин пятая школа» (я забыл сказать, что она учительница).

И мы поехали. Вернее — поплыли. В суматохе, царившей на пристани, сели на теплоход без билетов: достать их было попросту невозможно — у касс сутками стояли длиннющие хвосты очередей, а за час до очередного рейса затевалась настоящая свалка.

Отец приткнул меня с чемоданом и узлом на средней палубе к молчаливой невозмутимой старухе, которая всю дорогу жевала — то воблу, то сало, то домашние пироги с картошкой, аккуратно завязывала остатки пищи и, покосившись на меня, начинала клевать носом. Проснувшись, опять принималась жевать.

Я старался не смотреть, как она ест, и тоже дремал, привалившись спиной к выгнутой спинке скамьи.

Отец принес несвежие бутерброды. Я их в один миг уничтожил. Он снова пропал, затерявшись в палубной толчее. От него пахло вином — это я успел заметить.

Именно тогда на допотопном заплеванном теплоходе, носившем громкое имя «Тургенев», я вдруг со страхом понял, что простая случайность может оставить меня один на один с пугающей тревожной жизнью, в которую ввергла людей война, сорвав все со своих мест, запутав и усложнив, и тогда придется решать, действовать на свой риск, и не переложишь ответственности на чужие плечи.

Прождав отца до полудня, я попросил бабку присмотреть за пожитками и стал искать его по всем закоулкам. Облазил теплоход сверху донизу, забрался даже в камбуз, откуда меня вытурил хромой пожилой матрос с дудкой на шее, — отца нигде не было.

Я был близок к отчаянию.

Возле буфета толпились мужчины, деловито сдували пивную пену прямо за борт и, ругаясь, тянули из кружек вонючее теплое пиво. Отца я среди них не нашел.

— Потерял чего, парень?

— Папу ищу, — упавшим голосом сказал я.

— Ха! Тут, милок, пап до черта. А ты на корму сходи, там, кажись, еще буфет есть.

— Нету его там, — сказал я, но все-таки пошел.

Отца я разыскал на самой корме, где кончались леерные стойки. Он покачивался, наклонившись над водой и держась за какую-то железку.

— Папа! Ты же можешь свалиться! — испуганно закричал я и, схватив его под мышки, отволок в сторону.

Он что-то бормотал заплетающимся языком. Вдвоем с худеньким высоким пареньком в очках, вызвавшимся мне помочь, мы оттащили его к середине судна, туда, где я оставил вещи.

Такого переполоха я еще не видал.

Заливисто вопила бабка, причитали женщины, юркий старикашка с пушистыми казацкими усами дергал всех за руки и показывал черным узловатым пальцем на воду. Рот у него не закрывался, но слов в гвалте нельзя было разобрать.

— Оклунок! Оклуночек мой! — надрывалась бабка. — Полпуда сала! И пашаничка! В пашаничку было́ загорну́то!

У меня упало сердце. Мы с парнем опустили отца, на скамью, и он тут же захрапел. Оглядевшись, я понял, что худшие мои опасения не напрасны: чемодана нигде не было. Только узелок с двумя простынями и вязаной мачехиной кофтой валялся под лавкой.

В полном оцепенении я сел на опустевшую скамейку. Я не слыхал, как пришли милиционер и старпом, как опрашивали свидетелей и составляли акт.

— Чего было в чемодане-то, малый?

— . . .

— Слышь! Что украли у тебя?

Я наконец очнулся. Путаясь, с трудом вспоминая, перечислил милиционеру наши вещи.

— А баул-то твой, парень, по речке поплыл. Пустой! Как есть пустой и раскрыта-а-й! — услужливо бормотал старик с казацкими усами.

Отца добудиться не смогли, а я, должно быть с отчаяния, вдруг обнаглел и заявил, что в чемодане были еще и билеты на рейс до Камышина. Так и записали, а помощник капитана выдал мне справку, что, поскольку нас обворовали на борту, нам позволяется доплыть без билетов до места.

Когда народ разошелся, меня буквально трясло от нервной дрожи.

Я просидел так около часа, разбитый, не слушая стенаний старухи, которая тоже никак не могла успокоиться, и нечаянно заснул.

Мытарства мои на этом не кончились. Удивляюсь, как тогда ухитрился я благополучно пройти сквозь них, я, тот самый «маленькой лорд Фаунтлерой», чистюля и неумеха, который, кажется, совсем недавно избавился от коротких штанишек?..

Проснулся я за полночь. От холода. Палубу обдувал сырой пронизывающий ветер. За бортом плескалась вода, теплоход покачивало. Внизу, под полом, глухо стучала машина. Отца возле меня не было. Бабка свернулась калачиком, закутавшись с головой в шерстяной платок, вокруг где попало валялись спящие.