Мой дом — не крепость - [4]

Азы книжной премудрости, отпускавшейся нерегулярно, но достаточно увесистыми порциями, без всяких соображений методики, давались мне довольно легко. И только пианино было вечной Голгофой, на которую я взбирался мучительно трудно. Моя больная нервная мать, кончившая в свое время два курса консерватории, никак не могла понять, что не все дети моцарты, и частенько колотила меня карандашом по пальцам за какой-нибудь злосчастный диез. Она не признавала ничего развлекательного. Ни пьесок, ни песенок. Ганон, Черни, Бах и гаммы, гаммы… Когда я играл их до боли в запястьях, мне казалось, будто по железному желобу с высокой крыши один за другим скатываются огромные куски черепицы.

И все же у меня оставалось достаточно времени, чтобы, взгромоздившись коленками на стул и прилипнув носом к оконному стеклу, с тайной завистью следить за бесшабашным, свободным, как ветер, племенем, которое у нас в доме именовалось не иначе как уличными мальчишками.

Наверное, еще в те годы я научился присматриваться к окружающему и размышлять об увиденном, насколько слово «размышлять» применимо к семилетнему мальчугану.

И чего только не вытворяли сорванцы под нашими окнами! Носились со свистом и гиканьем, гоняя босыми ногами по брусчатке тряпичный мяч, играли в чехарду, дрались длинными палками, изображая красных кавалеристов, таинственно перешептывались, с опаской поглядывая на окна.

Как бы я хотел узнать, что они затевают, очутиться среди них, в самой гуще их вольного, ничем не стесненного детства!

Были и у меня свои игры. Конечно, я старался повторить те, что каждый день гремели на улице. Но я был один; самые дерзкие и шумные затеи моих босоногих сверстников увядали, становились скучными и пустыми.

Ареной моих развлечений бывал обыкновенно материнский письменный стол с затейливыми надстройками в виде разнокалиберных тумб и ящичков. Сооружения эти словно нарочно были приспособлены для того, чтобы с помощью пустых коробок из-под конфет и папирос, кубиков и игральных карт возводить на столе причудливые постройки, населяя их шахматными фигурами.

Сначала это были сказочные дворцы, принцы и солдаты, королевы и придворная челядь. Позднее, после того, как отец однажды рассказал мне о революции, о штурме Зимнего, я без сожаления забросил сказочную экзотику и материнским лаком для ногтей перекрасил черные шахматные фигуры в красный цвет. Меня неудержимо тянула живая реальность. Мне попало за лак, но теперь у меня были красные и белые. Я расставлял их на бюваре и начинал обстрел белых позиций гайками из конструктора.

Начинал я свои игры, когда взрослые оставляли меня одного взаперти, уходя в кино или в театр. Если они возвращались раньше обычного, мать разрушала мои карточные домики: она отличалась болезненной аккуратностью и не переносила беспорядка в своих вещах.

Кстати, о картах. Преферанс, шестьдесят шесть, пятьсот, одно, экарте и еще какие-то игры, названий которых я теперь уж не помню, довольно часто затевались у нас по вечерам. Очевидно, это было непедагогично, но изредка позволялось играть и мне, если не хватало взрослых.

Вначале мое участие напоминало игру с «болваном», но спустя некоторое время, годам так к десяти-одиннадцати, я научился с грехом пополам подсчитывать взятки, исправно вистовал втемную, не подсаживал соседа, и выучил поговорку: «Хода нет — ходи с бубен!»

Сейчас, когда мне скоро пятьдесят, я понимаю, почему карты в нравственном смысле не оказали на меня дурного влияния. Игра, которая велась на моих глазах и даже с моим участием, была лишена нездорового азарта. На деньги не играли. За картами шел разговор о разных разностях, никто не хмурился, никто не потирал рук, закрывая пульку. Карты не стали для меня запретным плодом, к ним у нас относились приблизительно так же, как к безобидному лото.

Однако и карты, и «конструктор», и миниатюрные действа, разыгрываемые мной на материнском столе, не давали выхода моей энергии.

Выход был один: из сферы действия мои побуждения постепенно обратились к мысли и созерцанию. Думал я не по летам много.

Ни отец с матерью, ни дядя, ни бабушка не могли представить себе, какая сложная, путаная работа идет в моей голове.

Помню, меня заинтриговал разговор о бесконечности вселенной, случившийся в моем присутствии. В тот же день я выудил из книжного шкафа потрепанную «Космогонию» и с жадностью принялся за чтение. Разумеется, ничего не понял. Пришлось надоедать отцу расспросами. Он долго, терпеливо втолковывал мне что-то о небесных телах, о вращении планет, о галактиках. Все было в общем приемлемо: земля — шар, луна — шар, солнце — тоже шар, только громадный и раскаленный, но вот понятия бесконечности мое сознание переварить не могло — природе детского мышления противна абстракция.

Мысль о противоестественности самого понятия бесконечности угнетала и подавляла меня. Уставившись взглядом в окно и ничего не замечая вокруг, даже ребят, как всегда возившихся во дворе, но ставших мне теперь безразличными, я тщетно пытался вообразить себе условный космический конец, какой-то предел или незримый ограничитель, который должен был отделять мир от всего остального. И тут же вновь вспыхивал неразрешимый вопрос: «А где же конец у всего остального?»