Мой дом — не крепость - [35]

— Эмилия Львовна сегодня жаловалась, — сказал Евгений Константинович, отходя от окна. — Хуже стал отвечать, невнимателен…

— Знаешь, Женя, может, я неправа, но… не люблю я ваших учительских жалоб. Приходит родитель в школу, а ему высыпают целый ворох беспомощных стенаний: «Не учит. Разговаривает. Вертится на моем уроке». Разве не то же самое, если отец или мать вдруг заявит преподавателю: «Мой ребенок плохо ведет себя дома. Сделайте что-нибудь. Повлияйте».

— Права, конечно. Беда, что мы плохие психологи и далеко не в каждом случае точно знаем, что именно руководит нашими учениками. Не хватает времени. А кое-кому — желания, умения, такта… Мало ли?..

— В одном я убеждена: человек должен не только гладко скользить по жизни, ограждаемый нормами и условиями, которые он постиг умозрительно, но и спотыкаться, даже падать. Тем тверже он будет стоять на ногах, когда поднимется.

— А как ты угадаешь, что удар при падении не окажется слишком сильным?

— В том-то и дело, что я не знаю, — призналась она, и на глаза ей навернулись слезы. — В теории просто. А сейчас его нет, и я боюсь — меня не хватит… Женя, ну что же все-таки делать?

— Ну, перестань, перестань, — забормотал он, подсаживаясь к ней. — Мы ведь с тобой народ тренированный, закаленный… Одна Татьяна чего стоила? За двоих нам зачтут. Вспомни…

— Помню я. Такое не забывается. Но у нее другой характер. Она — как гейзер: не подозреваешь, когда взовьется, хотя понимаешь, что это неизбежно и может произойти когда угодно. Но Алексей…

— Танька закатывала по ночам грандиозные концерты.

— Да, мы с тобой бодрствовали по очереди. Сначала ты хотел по науке: вовремя кормить, вовремя спать, ограничить соску и никаких поблажек, — пусть, мол, поорет, нечего к рукам приучать. А потом сдался. Вставал среди ночи, брал ее на руки и пел потусторонним голосом. По-моему, тебе больше всего удавалось это: «В гареме нежился султан…» Не скажу, чтобы твое пение имело особый воспитательный смысл, но она затихала…

— Неправда. Это я теперь голос прокурил. А тогда у меня был довольно приятный баритончик, вовсе не загробный…

— Тем не менее тебе пришлось отступить от своих правил.

— Сдашься тут. И не то запоешь. У Таньки в младенчестве были на редкость могучие легкие.

— А помнишь пятьдесят шестой год? — лицо ее опять затуманилось. — Я схватила воспаление тройничного нерва, нарушилась речь… даже ты с трудом меня понимал. А у тебя открылся очаговый процесс. Алик лежал со скарлатиной в больнице…

— Мы же выкарабкались. Кто-то сказал: как ни длинен тоннель, у него есть одно неотъемлемое достоинство — он обязательно кончится. И будет свет.

Евгений Константинович умолк, пожалев, что перебил. Воспоминания, видимо, отвлекали ее.

— Ты даже водил меня к гипнотизеру. — Ирина Анатольевна слегка улыбнулась. — Гастролер залетный. И грустно, и смешно. Однажды я пошла с мамой. Она в кресле сидела, а меня он уложил на кушетку, дал брому и начал свои пассы. Ты его помнишь, конечно: громоздкий, несимпатичный человек с маленькой головой и каким-то отвратительно лысым лицом. «Вам хочэтся спать (он так это произносил), хочэтся спать. У вас исчэзнет чувство заикания». Я лежу с закрытыми глазами и думаю, что у меня вовсе нет никакого «чувства заикания», а просто я не могу членораздельно говорить. Потом, слышу, он шепчет маме: «Спит. Не тревожьте ее минут десять. Гипноз подействовал». А мне стыдно сказать, что у меня ни в одном глазу. И звуки всякие, запахи. Мама стала чуть похрапывать, понесло жареным луком, тарелки звенят: стационарникам раздают обед. И так есть захотелось. «У нас дома борщ, — думаю, — и не с кислой, а со свежей капустой… Холодный вишневый кисель в погребе…» В конце концов надоело лежать — тем более он ушел. Села. Мама встрепенулась, спрашивает: «Ты уже, Ирочка?»

— Я догадывался, что он мошенник. Или, по крайней мере, бездарный врач и никудышный гипнотизер. Но важно было что-то делать сразу, я не мог допустить, чтобы ты всерьез поверила в свою болезнь.

— Ты думаешь, я не понимала? Уже в клинике, в Орджоникидзе, профессор высмеял меня: «Таких заядлых упрямцев, как вы, девушка, — сказал он, — загипнотизировать ничуть не легче, чем норовистого бычка, приготовленного для корриды».

Ларионов не был чересчур чувствительным человеком, но у него защипало в носу: что и говорить, нелегкий год им пришлось пережить.

— Ты тоже со мной повозилась, — сказал он бодрым тоном. — Тайком от меня ездила к знахарю, понавезла разных трав.

— Я врач, Женя. К знахарю я бы не поехала. Это был старый лесник, самый настоящий народный доктор. Жаль, что у нас долгое время пренебрегали народной медициной и фитотерапией… Конечно, травы, которые нам известны, бессильны против палочки Коха, но они отлично могут мобилизовать скрытые силы организма. Плюс психология…

В передней раздался звонок. Прерывистый, неуверенный. Евгений Константинович помчался открывать.

— Где ты был?

Алексей не ответил. Молча прошел в темный угол коридора и сел на ящик для обуви, стоящий под вешалкой.

У Евгения Константиновича шевельнулось нехорошее предчувствие. Что с сыном? Плащ мокрый, брюки задрызганы до колен ошметками грязи, лицо серое.