Мой дом — не крепость - [136]

— Не думай ты столько, Женя. Небось уже наглотался пятерчатки?.. Испортишь ты себе сердце.

— Есть грех…

— Не усложняй. Разве не видишь — натворили они дел. Я чувствовала, говорила тебе. Ну, что ж теперь поделаешь? Пусть женятся. Может, это его счастье, как знать?

— Он наплевал нам в физиономию, — устало сказал Евгений Константинович. — Не спросил по-людски, не посоветовался. Как снег на голову, а ты предлагаешь не обращать внимания, проглотить?

— Он одумается, Женя, подожди… Ему ведь тоже нелегко. Он… он такой же, как ты, — не хочет, не может показаться нам слабеньким, несамостоятельным. А самоутверждение никогда не проходит безболезненно…

— И это накануне нашей серебряной свадьбы…

Она не успела ответить. Послышался тихий стук в дверь.

— Таня, ты?

— Это я, мама.

— Входи, Алик, не заперто.

Евгений Константинович сидел на банкетке без носков, но еще одетый, боком к двери. Когда сын вошел, он не переменил положения, не повернулся.

— Папа, мама… я… — Алексей прислонился спиной к шифоньеру, руки — назад, похудевший за один день, с темными лиловатыми пятнами под нижними веками. И опять было в нем жалкое, затравленное, не вязавшееся с упрямо и жестко сомкнутыми губами и принужденной позой.

— Я знаю, что виноват… и что вы не сможете, — он на секунду замолчал — уж чего-чего, а заплакать он не должен был позволить себе, — …не сможете меня простить, но… — Алексей опустил голову еще ниже.

Евгений Константинович сделал жене незаметный знак, который мог означать только одно: «Не помогай! Сам натворил — сам пусть выпутывается!» Ирина Анатольевна промолчала.

— …я боялся. Я знал, что папа не разрешит…

Ларионов смотрел на сына, и знакомое чувство жалости уже возникало в нем, отодвигая обиду: да что же это в конце концов — близкие люди не могут понять друг друга, не причинив боли, не наломав дров?!. Некстати, неизвестно по какой такой ассоциации, он вдруг вспомнил Олю Макунину, и ему стало страшно. Нет! С кого больше спросится — с желторотого, неоперившегося птенца или с них, у кого целая жизнь за плечами?

— Ты любишь ее? Только честно.

— Да.

— Ну, так что, мать? — Евгений Константинович подмигнул ей. — Пусть их, а?

Алексей поднял на отца недоверчивый взгляд.

— Папа, ты не думай, мы отлично проживем на две стипендии… а жить — жить мы можем у родителей Маши, они даже просили…

— Разговор никчемный и несвоевременный, — тем же тоном сказал отец. — Не об этом сейчас надо… — и встал. — Давай-ка вот, жених, прикладывайся к иконке, — и подставил Алексею щеку. — Ну?!.

Тот торопливо, как всегда сконфузившись, чмокнул отца и бросился к матери. Ирина Анатольевна расплакалась, обнимая его.

— Завтра утром приводи невесту, — сказал Евгений Константинович. — Коли так, пусть все будет по-человечески…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В первую сентябрьскую субботу у Ларионовых с утра стоял дым коромыслом. Ирина Анатольевна, Таня, как только вернулась из школы, а потом и подоспевшая с лекций Марико — в качестве добровольной вспомогательной силы, — повязавшись передниками, священнодействовали на кухне, куда мужчины не допускались, а Евгений Константинович с Алексеем бегали на посылках: в магазин за сахаром, подсолнечным маслом, сметаной и другими продуктами, которых в нужный момент не оказывалось под рукой, в подвал — за соленьями и картошкой; таскали из одной комнаты в другую раздвижной обеденный стол, прикидывая, как бы получше рассадить двадцать гостей.

По квартире бродили запахи лука, сдобного теста, перетираемой в ступке цедры и свежей малины, купленной на крюшон, — его собственноручно должен был приготовить Евгений Константинович, — сквозняк выдувал занавески в открытые окна (погода была солнечная, теплая), покачивал стоявшие повсюду в вазах длинные стебли гладиолусов с роскошными бордовыми, белыми и оранжевыми цветами, — Алексей еще вчера приволок их с базара полное эмалированное ведро.

Предпраздничная суета сегодня, после недавних огорчений, размолвок, неопределенности, всех взбодрила, создала единый, быстро сладившийся ансамбль, в который компанейская Марико вошла легко, без нажима, сразу преодолев первоначальную неловкость, понятную в ее положении.

Реплики, разговоры, просьбы, которыми они обменивались: «Ирина Анатольевна, сливки взбивать?» — «Алик, сбегай за перцем!» — «Татьяна, не ешь горячее печенье, заворот кишок наживешь!» — реплики, связанные, казалось, лишь с совместными хлопотами по хозяйству, несли скрытую нагрузку, стирая остатки непонимания, последствия недомолвок, прежних взаимных обид, настраивая виновников суматохи на добродушно-шутливый лад.

У каждого этот так славно начавшийся день вызывал в памяти разные, но в чем-то близкие образы и картины.

Евгений Константинович думал о том, как скоротечно, как баснословно быстро промелькнуло двадцать пять лет после его более чем скромной свадьбы, и улыбался рассеянной блуждающей улыбкой. Может, он видел себя и Ирину в молодости, в тот час, запомнившийся на всю жизнь, когда они, насквозь промокшие, но хохочущие, веселые, шли домой из загса — по дороге их накрыл проливной дождь, но они не спрятались, не ускорили шага, потому что Ирина усмотрела в их маленьком приключении счастливую старинную примету.