Мой дом — не крепость - [119]

Балконы домов, обращенные во двор, имеют свое особое лицо — им далеко до парадности или, скажем, относительной благопристойности балконов уличных, — добрая часть их загромождена, захламлена всякой хозяйственной утварью и заготовками на зиму, — тазами, ящиками, снизками красноперки и сазана, которые вялятся на солнцепеке, ожерельями красного перца и противнями с сушеной курагой; прутья решеток заплетены обрезками мягкой пластмассы или просто прикрыты изнутри фанерой, кусками шифера; кто посноровистей, сколотил себе специальные высокие шкафы для посуды, банок, ведер и другого кухонного скарба, и конечно же, — повсюду торчащие стержни и веревки с бельем; а уж самые домовитые на пятых этажах налепили над балконами козырьки из листового железа, цветного рифленого пластиката и брезента.

Фасады и задние стороны домов вся эта самодеятельность уродует до безобразия, но в то же время придает им этакий благодушный, простецкий обжитой вид.

Двор пустует только ночью. В другое время суток он с рассвета наполняется звуками и голосами. Тявкает Бутька на прохожих, которые идут на работу и, сокращая расстояние, вторгаются в ее владения; звякает молочными бутылками Евгеша, шествуя в магазин; выходят на утренний моцион супруги Кочорашвили (теперь они делают это вдвоем) — оба в олимпийках, серьезные, заспанные, он — длинный, тощий как жердь, она — маленькая, семенящая; рвутся из открытых летом окон первые радиопозывные; появляется Болбат — прогуливать неуживчивого Домби, зловредного тойтерьера своей половины, которого он терпеть не может, но терпит как миленький, потому что, ко всеобщему удивлению, на Болбата, высоченного басовитого громилу, вполне хватало увесистого, отставшего от моды каблучка Эмилии Львовны. А неугомонная детвора с утра пораньше лупит кожаным футбольным мячом в кирпичную стенку трансформаторной будки.

На эти и другие житейские мелочи никто не обращает внимания, — они как звук и движение монотонного старого маятника.

Но бывают дни, когда в жизнь двора и дома врываются события исключительные, они становятся достоянием общим, куда каждый внесет свою лепту.

Раза два в год затевается генеральная уборка, и тогда вовсю пылят метлы и веники, гремят лопаты, смех, перебранка, рев разбившего нос пацана.

И наконец — свадьба и похороны. Тут уж не выдерживает даже такая убежденная индивидуалистка, как Мария Ильинична, и, накинув на плечи неизменную рыжеватую шаль, утратившую всякие признаки первоначального черного цвета, спускается вниз и вместе со всеми с любопытством наблюдает, как отплясывает молодежь прямо на площадке перед подъездом, или — как выносят покойника на простыне и укладывают в гроб, установленный на двух табуретах: пронести умершего в его последнем прибежище из сосновых досок никак не возможно по нашим узким лестничным клеткам, где с трудом расходятся двое. Вот когда это глупое слово «клетка» точно соответствует действительности.

Никогда я не видел в районе пресловутых «планов», среди частных строений, ворот и заборов таких многолюдных, открытых дружных свадеб и похорон.

Меняется взгляд на вещи: если живем сообща, оно, конечно, не означает, что человек не имеет права на свое, сокровенное, но бывает и так, когда настежь растворяются двери, люди испытывают острую нужду в солидарности, берут на себя часть чужой радости или чужого горя.

Что было, когда произошло это ужасное несчастье с Олей Макуниной!

Весь дом высыпал на улицу в чем попало: мужчины — в майках и шлепанцах, женщины — в затрапезных халатах, кое у кого бигуди на голове, движимые одной заботой — помочь, сделать что можно.

Без промедления вызвали «скорую», притащили пузырьки с йодом, нашатырным спиртом, страдающая астмой провизорша из третьего подъезда выскочила с кислородной подушкой.

Мне некогда было рассматривать лица, прислушиваться к восклицаниям, советам, к воплям Ираиды Ильиничны и ее сестры, которых держали за руки, не подпуская близко к лежавшей без сознания девочке, — я, весь обливаясь холодным потом, накладывал на окровавленную ниже колена ногу со зловеще блестевшим из раны обломком кости импровизированную шину с помощью бинтов и картона (Ирина в это время пыталась привести ее в чувство, держа возле рта кислородную подушку), — мне было неимоверно трудно, потому что лет тридцать прошло с тех пор, как приходилось перевязывать раненых, и нервы уже не те, но я интуитивно ощущал по общей деловитости, собранности окружавших меня людей, как близко к сердцу они принимают случившееся.

— Господи! Вот беда-то!

— Такие пироги!..

— Ираида Ильинична! Возьмите себя в руки…

— Сейчас приедет врач, все еще обойдется…

— Выпейте валерьянки!

— Да не убивайтесь вы так, ведь жива она…

— Товарищи, расходитесь! Не напирайте!

— Товарищи…

Вокруг собралась толпа, но наши мужчины, взявшись за руки, как бастующие французские докеры перед схваткой с полицией, образовали круговой заслон, загородив пострадавшую своими спинами от зевак и любопытных, падких до уличных зрелищ.

«Скорая помощь» въехала прямо на газон, окончательно примяв и без того истоптанные десятками ног цветы, — сейчас на это никто не обращал внимания, как и на перепачканное скомканное белье, смягчившее Олино падение, и ее, все еще в шоке, с необходимыми предосторожностями положили на носилки.