Москва – Берлин: история по памяти - [30]

— И вот мы построим санаторий для пяти разных сословий и обнесем его забором, чтобы беспризорники, не дай бог, не перелезли в бесклассовое общество.

Крейцар тщетно бился два года, а потом, разочаровавшись, покинул Советский Союз, так и не воплотив ни один из своих проектов. <…>

У Хильды я познакомилась с русским инженером и летчиком Сергеем Ст. Он работал под руководством знаменитого авиаконструктора Туполева, был большевиком и, как мне показалось при первых встречах, с незыблемым оптимизмом смотрел на все, что касалось социалистического строительства в Советской России. Сергей происходил из семьи старых польских большевиков. <…>

Два последних дня, что я провела в Москве в 1933 году, были омрачены первым откровенным разговором с Сергеем. Мы устроили прощальную вечеринку в комнате Хильды, и Сергей вызвался проводить меня по пустому ночному бульвару до «Люкса» на улице Горького. Разговор зашел о сталинской речи, произнесенной незадолго до того.

— На эту речь я возлагал последние надежды, но теперь рухнули и они, — сказал Сергей с горечью. — Все, что сказал Сталин, — ложь и лицемерие. Ни единым словом он не обмолвился о том, что на самом деле творится в деревне. Уже больше года, с тех пор как крестьян стали насильно загонять в колхозы, они отказываются сеять и жать. Тысячи сидят в своих лачугах в ожидании смерти, тысячи бегут из областей, охваченных голодом… Куда все это приведет?

Вокруг не было ни души, только трамвай прогрохотал мимо, как вдруг меня что-то ударило в плечо. Я сжалась от ужаса, и первой моей мыслью было, что в нас стреляют. Но на том месте, где засела сильная боль, моя кожаная куртка была цела и невредима. Только синяк остался на плече. Я бы наверняка никогда не раскрыла эту тайну, но Сергей стал осматривать замерзший снег на бульваре и очень скоро нашел отгадку: маленький голубоватый металлический шарик, вылетевший из неисправного шарикоподшипника проезжавшего трамвая… Я сунула его в карман куртки в память об этом разговоре январской ночью 1933 года.

Москва — конечная

Запертые в «Люксе»

Прежде я два раза бывала в Москве — в 1931 и 1932 годах, — и особое впечатление на меня произвела русская любовь к дружеским посиделкам, которая передалась почти всем нерусским членам Коминтерна. Люди ходили друг к другу в гости в любое время и засиживались до рассвета — то была жизнь весьма изнурительная, зато бесконечно увлекательная. Конечно, в те годы споры не были до конца откровенными. Все-таки незадолго до этого разгромили троцкистскую фракцию. Но кое-какими мыслями люди друг с другом делились. Критику режима уже тогда старательно шифровали и высказывали редко, если вообще высказывали, но разные неурядицы обсуждались вовсю, пусть даже и, как правило, только среди товарищей по фракции. Москва, в которую мы приехали в 1935 году, разительно отличалась от той Москвы, которую я помнила. Общение умерло. Конечно, мы объясняли это тем, что сами стали отверженными, изгоями, отщепенцами. А потому едва ли кому-то хватит смелости к нам прийти. Мы быстро поняли, что опальные в Советском Союзе подвергаются безжалостному общественному бойкоту. Несколько старых друзей, таких как Йожеф Лендьел и Генрих Курелла[30], еще не позабыли дорогу в наш номер в «Люксе», но из остальных товарищей почти никто не показывался. Для Хайнца, который любил общение больше всего на свете, это было серьезным ударом. Я видела, как трудно ему переносить изоляцию. Ему казалось, что именно в этом ярче всего выражается поворот к худшему в нашей судьбе. Впрочем, вскоре мы узнали, что между функционерами, которые по-прежнему были в милости, живое общение тоже угасло. Создавалось ощущение, что все всех боятся. Но это нас мало утешало. Скорее угнетало еще больше.

Поэтому мы безмерно обрадовались, когда однажды в гости пришел Амо Вартанян. Армянин Вартанян принадлежал к группе Ломинадзе — Шацкина. С Хайнцем он дружил давно. Некоторое время назад его назначили парторгом на авиационный завод в Горьком — это было одно из тех назначений, посредством которых нарком тяжелой промышленности Орджоникидзе пытался спасти от погибели молодых оппозиционеров из окружения Ломинадзе. Вартанян на несколько дней приехал в Москву и, вопреки всем опасностям, не преминул зайти к нам.

Хайнц сиял, а я обратила внимание, как изменилось поведение Вартаняна. Еще в 1931 году меня поразило, как переменился Ломинадзе по сравнению с двадцатыми годами. Эти молодые большевики были горячими, веселыми, иногда просто буйными парнями. В 1931 году — тогда Ломинадзе уже попал в опалу — я увидела, каким он стал серьезным и подавленным, как ушел в себя. Но Вартанян переменился еще больше. Живость покинула его. Он выглядел как человек, на котором лежит тяжкое бремя.

Амо Вартанян рассказал нам о загадочной смерти, которую Макс Хёльц[31] принял в Волге. Из-за грустного настроения, в котором мы пребывали в то время, его рассказ показался нам еще мрачнее. Вартанян описывал произошедшее скупо, но было очевидно, как сильно хочется ему раскрыть эту тайну. Не его одного гибель Хёльца повергла в смятение. Он утверждал, что всюду, где только узнавали о Хёльце, тут же начинали шептаться, что это дело рук НКВД. Нашей радости от прихода Вартаняна как не бывало.