Москва – Берлин: история по памяти - [28]

Пока они со Сталиным прогуливались по огромному саду, заросшему густым кустарником и высокими деревьями, к ним присоединились офицеры из сталинской личной охраны. Внезапно грохнул выстрел. Один из офицеров прицелился из револьвера в птицу, и тут всех охватил охотничий азарт. Всех, за исключением Хайнца, — у него единственного не было оружия. Он с изумлением наблюдал, как каждую подстреленную птицу записывали на счет Сталина, как офицеры дивились сталинской меткости и обмениваясь льстивыми восклицаниями. Лицо Сталина сияло от глубокого удовлетворения. Тем временем наступил вечер, и все общество отправилось в кегельбан. Игра под названием «городки» — старинная русская забава, которая отличается от немецкой тем, что кегли составляют определенные фигуры. Игроки подкреплялись закусками, вином и водкой, что изрядно подогревало их спортивный азарт. Хайнц не разбирался в этой игре и вынужден был постоянно сносить насмешки Сталина. Но он не обижался на язвительно-недобрые замечания и толковал игру на политический лад. Кегли он назначил нацистскими вождями, и как только одна из них падала, кричал, что вот и Гитлер схлопотал по башке, а вот и Геббельс — кто приходил ему на ум. Это, похоже, так понравилось Сталину, что у него вырвался возглас:

— Слушайте, Нойман! Да этот Гитлер — настоящий чертяка!

Играла граммофонная музыка, Сталин снова и снова ставил свою любимую пластинку, и все подпевали:

Пейте, братцы, попейте!

А на землю не лейте!..

Уже перевалило за полночь, а игра продолжалась. Из дома к играющим вышла Надя и попросила не шуметь, так как ни она, ни дети не могут уснуть. Сталин не удостоил ее ни взглядом, ни ответом, а собравшимся велел наконец-то повеселиться вволю, вытащил револьвер и стал палить по пустым бутылкам из-под вина. Этим адским грохотом он мстил Наде за то, что она посмела возражать. На третьей неделе нашего пребывания в Сочи Хайнц снова получил приглашение, и они снова сидели втроем. И тут Сталин задал странный вопрос:

— Скажите-ка, Нойман, а вы на самом деле мусульманин?

Хайнц озадаченно глянул на Сталина и спросил, что он под этим подразумевает.

— Не прикидывайтесь дурачком. Вы отлично знаете, что я имею в виду! Если бы вы не были мусульманином, разве стали бы вы прятать от нас свою жену?

Нойман пошел в контратаку и заявил, что в Германии принято приглашать жену вместе с мужем, но такого приглашения мы не получали. Именно поэтому его жена не приехала в Мацесту. Но Сталин не спасовал.

— Да вы хуже мусульманина — вы типичный немец! И из-за этого ваша жена должна сидеть дома и штопать чулки, пока вы тут развлекаетесь. Неужели у вас, немцев, так заведено?

Надя заметила смущение Хайнца и вмешалась:

— А что, разве штопать чулки — позорное занятие? Это тоже должен кто-то делать… И все-таки, пожалуйста, привезите вашу жену, когда в следующий раз сюда поедете. Тогда мы расспросим ее лично — вдруг вы домашний тиран?

Из этого приглашения ничего не вышло, так как несколько дней спустя Нойман получил телеграмму — срочный вызов в Москву. Поэтому мне так и не довелось познакомиться со Сталиным и Надей лично.

Бракованный рай

Кто на самом деле инициировал преждевременное возвращение Ноймана в Москву, так и осталось неясным. Когда он узнал, что его хотят послать в Испанию в качестве члена коминтерновской делегации, чтобы он «показал себя» и искупил свои грубые политические промахи, его надежды на скорое возвращение на родину рухнули. Естественно, Нойман попытался отказаться от этой поездки, но не сумел. То, что он вдруг понадобился Коминтерну, было одновременно и показательно, и удивительно. Функционер, которого из-за его политической позиции отстранили от руководства коммунистической партией в собственной стране и теперь за эту позицию непрерывно «прорабатывали» в печатных органах Коминтерна, — этот самый функционер должен был проводить линию партии в другой стране (которую он к тому же совершенно не знал), дабы поставить на место тамошних упрямых товарищей и реорганизовать испанскую секцию Коминтерна. <…>

И вот мы снова в Москве: живем в «Люксе» и ждем отъезда в Испанию. Мы получали суточные от Коминтерна, и Хайнц, зарывшись в книгах, готовился к новой работе, в то время как я штудировала «1000 испанских выражений». Мы много с кем общались. У Хайнца было немало друзей, и поток гостей в нашем номере не иссякал; люди засиживались чуть не до утра, это было обычным делом и в «Люксе», и у наших русских знакомых. Но в настоящей жизни города мы участвовали не больше, чем если бы были в Москве только проездом. Конечно, как и все москвичи, мы стояли в очередях на автобус или трамвай, или за билетами в театр, но в остальном мы вели довольно спокойную жизнь. Никто не заставлял нас заниматься партийной работой и уж тем более не посылал в поля собирать урожай. Мне не приходилось, как большинству советских женщин, каждый день томиться в очередях, чтобы добыть самое необходимое: как ответственный работник Коминтерна, Хайнц имел так называемую «инснабовскую книжку», дававшую право покупать продукты и вещи в закрытом магазине, который предназначался в основном для иностранных специалистов и по сравнению с магазинами для обычных советских рабочих снабжал своих покупателей более чем роскошно. Люди, не принадлежавшие к привилегированной касте, получали по продуктовым карточкам в фабричных магазинах по большей части только черный хлеб, подсолнечное масло, немного сахару и темной муки. Все, в чем остро нуждается любая хозяйка, чтобы хоть как-то накормить семью, приходилось покупать на колхозных рынках по высоким ценам. Это при том, что Москву, в ущерб сельским районам, снабжали всем необходимым в первую очередь — и все равно на каждом шагу чувствовалась чудовищная нехватка самого насущного. О том, каковы истинные масштабы катастрофического голода, бушевавшего в больших сельскохозяйственных регионах СССР, в те годы, по крайней мере в наших кругах, никто не имел представления. Моя подруга Хильда, работавшая в некой конторе, наняла для своей дочурки Светланы няню. Ее звали Шура, и была она пятидесятилетней крестьянкой, которая уже несколько лет как покинула родную деревню, хотя у нее там осталась семья, и никогда не рассказывала о своей прежней жизни. Однажды я зашла к Хильде в гости и увидела, как Шура на кухне сушит хлеб. Я поинтересовалась у Хильды, что она готовит из хлебных обрезков, и узнала, что няня каждую неделю посылает на родину посылку с продуктами, которые припасла, во всем себе отказывая. Как-то мы вместе с Хильдой пошли на почту — к окошку для приема посылок тянулась нескончаемая очередь. Я спросила в изумлении: