Москва – Берлин: история по памяти - [29]

— Что все эти люди делают здесь, на почте?

— Посылают хлеб родным, — ответила Хильда, словно это само собой разумелось. — Как Шура, я же тебе рассказывала.

От этого объяснения меня пробрал ужас, сродни тому, какой я ощущала всякий раз, когда на вокзале или на колхозном рынке видела оборванных крестьян, которые покорно сидели у своих свертков, или беспризорников. Чувство это напоминало тошноту: судорожно сжимался желудок, накатывали страх и отчаяние. Неужели все было напрасно, неужели не оправдались надежды на богатую, счастливую жизнь при социализме? Но эти приступы отчаяния причудливым образом проходили так же быстро, как и накатывали. Разумеется, утешала я себя, скоро кризис будет преодолен. Но в ту пору я, жившая в гетто коминтерновских функционеров, не имела никакой возможности увидеть размах кризиса, о котором рассуждала. Слухи о голоде были для меня всего лишь пугающими вестями из неведомого мира. И все-таки я доверяла таким людям, как Перси и Хильда, которые рассказывали мне подобные истории. В то время я уже не могла запросто назвать их контрреволюционерами, как тремя годами раньше — Панаита Истрати. Но мир, в котором свирепствовал голод, жестокий, косящий людей голод, не имел ничего общего с моей повседневной жизнью. Иногда я раскрывала «Правду» или «Известия», и Хайнц зачитывал мне что-то вслух (ведь я едва могла связать два слова по-русски), но о бедственном положении на селе там никогда не было речи. Словно в редакции и не слышали ничего о голоде. Эту тему в прессе ни разу не затронули. Позиция газет всегда была одинаковой — читателю неустанно твердили, что Советский Союз стремительно двигается в светлое будущее, а его граждане постоянно помнят о своем общественном долге и исполняют этот долг с радостью в сердце, под знаменем надежды. Чаще всего в печати и в устных выступлениях встречалось слово «прогресс». В ту пору ходил один безобидный, но очень показательный анекдот (конечно, рассказывающий намекал, что шутка «троцкистская»). Якобы на торжестве, посвященном новому, 1932, году, где собрались старые большевики, встал Бухарин и произнес такую речь:

— Товарищи! Только что завершился 1931 год! Начался год 1932-й! И я спрашиваю вас, товарищи: разве это не прогресс?!

Летом 1931 года Сталин произнес речь, которая повлекла за собой фундаментальные изменения в жизни советских граждан, проводимые под лозунгом «Против уравниловки!». Я тогда еще не знала, что в результате борьбы против «уравниловки» различия в оплате труда достигнут немыслимых размеров и таким образом из людей в Советской России постараются выжать более высокую производительность. Странные последствия этой кампании я наблюдала только в столовой «Люкса». В один прекрасный день заднюю часть столовой отгородили большой занавеской, и удивленные работники Коминтерна узнали, что отныне функционеры с «более высокой» ответственностью будут вкушать еду несравнимо лучшую, нежели большинство рядовых сотрудников, рабочих и домохозяек — эти будут питаться еще хуже, чем раньше. Дисциплинированные сотрудники Коминтерна безропотно подчинились этим «социалистическим требованиям», да и не только они — по всей стране творилось то же самое.

В Москве находилось одно весьма вызывающее заведение — «Торгсин». Это был магазин, в котором за иностранную валюту, золото и серебро можно было купить все, чего не было в этой бедной стране. Там продавалась даже посуда и хозяйственные принадлежности. Я вспоминаю восторг моей подруги Хильды, которая приобрела там на остатки наших немецких монет детскую ванночку. К витринам, в которых красовались масло, белый хлеб и румяные яблочки, ломился голодающий народ и пожирал глазами недоступные сокровища.

<…>

В начале тридцатых в Советскую Россию ехали многие современные западноевропейские архитекторы — воодушевившись идеей социалистического строительства, они рассчитывали заняться поистине стоящим делом и помочь в возведении нового социалистического мира. Мечтали строить поселения, а то и целые города, и верили, что социалистическое государство дарует им для этого безграничные возможности. В Россию стремились архитекторы с мировым именем, такие как Корбюзье, Гропиус, Перре, Ханнес Мейер, Май, Таут и другие.

Прибыл в Москву и известный пражский архитектор Яромир Крейцар, принадлежавший к группе «Баухауз» в Дессау. В Чехословакии он прославился, построив здание санатория в Теплице. Ходили слухи, что советские власти заказали ему построить на Кавказе, в Кисловодске, дом отдыха для работников тяжелой промышленности. Крейцар продемонстрировал свои эскизы, о которых, к его большому неудовольствию, приходилось неделями спорить с представителями власти, хотя те совершенно не разбирались в архитектуре. Ему постоянно предъявляли одни и те же претензии, из-за которых проект отклоняли: стиль слишком напоминает модерн, а вся постройка не отвечает требованиям жизни при социализме. Крейцар, полагавший, что в Советской России все основано на принципах коллективизма и демократии, при проектировании дома отдыха особое внимание уделил красивым общим столовым, гостиным и местам, где можно будет принимать солнечные ванны, — все эти помещения были собраны в одном большом центральном комплексе. Ознакомившись с его планами, эксперты изумленно вопрошали: а где же в этом доме отдыха разместится нарком тяжелой промышленности Орджоникидзе, когда приедет в отпуск? Уж не ожидает ли Крейцар, что тот будет спать и жить в том же здании, что и простые работники тяжелой промышленности? Тогда Крейцар выдвинул предложение спроектировать отдельную пристройку для Орджоникидзе. Но и этого оказалось мало: по мнению советских специалистов в таком случае сохранится опасность, что ему придется контактировать с толпами отдыхающих. Итак, после нескольких заседаний было решено построить для наркома тяжелой промышленности Орджоникидзе отдельную виллу, на некотором удалении от дома отдыха. Но и это не решило проблему, так как есть в общем зале, как надеялся Крейцар в своем коллективистском упоении, этот вельможа тоже не мог ни под каким видом. Западный архитектор, еще сохранявший остатки наивности, возражал, что Орджоникидзе могут приносить еду с общей кухни, но оказалось, что Крейцар ничегошеньки не понимает в подспудных классовых различиях этого «социалистического» государства, которые проявлялись прежде всего в том, чем приходилось питаться пролетариату и что могли себе позволить власть имущие. В конце концов Крейцар был вынужден спроектировать не только виллу со всеми службами для наркома тяжелой промышленности, но и множество отдельных домов для прочей аристократии Наркомтяжпрома (Народного комиссариата тяжелой промышленности). В итоговом проекте имелись постройки для пяти разных классов, уровень жизни которых разительно отличался. В процессе бесконечных переговоров чешский ассистент Крейцара как-то заметил: