Московская история - [101]

— О чем я подумал, Вета. Сколько народу пришло сегодня. Любят нашего Фестиваля.

— Конечно.

— А вот я таким секретом не обладаю.

— Ты вызываешь эмоции, Женя. Одни люди вызывают чувства, а другие еще и эмоции. Просто ты уж такой.

— И что делать?

Она засмеялась.

— Миленький мой. А ничего. Ничего не поделаешь.

Ермашов встал и побрел в большую комнату. Сквозь кружевную занавеску просвечивала сиреневая снежная ночь. Крыши старых домов дремали под снежными шапками, а за ними вдалеке скорее угадывалось, чем виделось, углом выходящее на Арбатскую площадь здание ресторана «Прага» с подсвеченной слегка верхней террасой, с цветными буквами вывески. Чуть левее стеной стоял новый Арбат. И все это вместе было почему-то непохоже на Москву, а гляделось как европейский город, отчужденно-высокомерный. Ермашов стоял и смотрел как завороженный, пытаясь справиться со внезапным ошеломлением. Родное лицо города не исчезло, но покрылось маской омоложения. И теперь приходилось не ждать от него ласковой родительской опеки, а обращаться с ним по-новому, как со сверстником, на равных, и даже слегка соперничая.

Елизавета подошла тихонько сзади, просунула руки ему под мышки, обняла, сцепив у него на груди ладони, прошептала в спину:

— Что это, Женя? Наше счастье? Ты не боишься? Я боюсь…

Вот таким было их новоселье.

Глава пятая Горбатый переулок

Елизавета не раз вспоминала их первый с Аидой Никитичной разговор в ее девической комнатке. И не раз, случалось, думала: а счастлива ли она теперь?

Аида Никитична не работала уже около года. Обычная история женщины, ставшей матерью. Но Аида Никитична была женщина не совсем обычная. Она была партийный работник. Городского масштаба. И вот круг ее занятости внезапно сузился до коляски во дворе, возле которой приходилось дремать в бездействии, до очередей, пеленок, готовки.

Ижорцевы давно переехали из серого дома на набережной, получив двухкомнатную квартиру в новостройке на проспекте Мира, бывшей 1-й Мещанской улице. Но лишь теперь Аида Никитична как следует разглядела свое жилье: раньше ей почти не приходилось бывать дома.

Никто не знал, даже Ижорцев, что через несколько дней после того, как Аида Никитична сообщила мужу о несомненных симптомах и они решили оставить ребенка, у нее состоялся важный разговор с секретарем горкома. Ее собирались рекомендовать на учебу в Высшую партийную школу. Через два-три года ее ждал крупный руководящий пост. Но какая уж тут учеба. Она не спала несколько ночей, боясь пошевелиться и разбудить легко посапывающего Ижорцева. Приходилось выбирать. Ей было тридцать девять лет. Последний срок и для учебы и для ребенка. Она сделала выбор одна, не отяготив ответственностью Севу.

Теперь у нее было то, что она выбрала.

Аида Никитична спрятала в шкаф свои прежние строгие платья и облачилась в просторные халат и рубашку с глубоким разрезом на груди — это называлось с легкой руки Ижорцева «Мосмолоко». Она быстро поблекла, волосы опустились вдоль щек, густые брови тяжелили лицо и даже старили, кустисто торча над запавшими в бурые круги глазами. Но Аида Никитична стойко держалась, щитом выставляя свое, все искупающее счастье материнства.

Соседки по дому на Бауманской не раз наставляли Костю, слесаря ЖЭКа, поселившегося в комнате Шварца, что Севка Ижорцев никакой не родственник «генеральши», а просто приблудный знакомец, приюченный ею «еще в кукурузные времена» мальчишка. Но Костя в ответ шарахал по осведомительницам рискованными выражениями, суть которых сводилась к тому, что ежели Севка ходит к Степановне как нанятый, а она «над ним аж трясется, как мать родная», то они пусть умоются со своими воспоминаниями о кукурузном хлебе. Каких бы там ни вытворяли ошибок, человеку не прикажешь быть родным племяшом. А ежели он есть, то извольте прикрутить задвижки на своих ухалах.

Когда Костя вселялся в квартиру, Севка здесь еще ночевал частенько, на кухне, а то и в Костиной комнате. Они с «племяшом» сразу подружились. «Племяш» — парень на ладони. Был тогда простым работягой, электриком. «Давай к нам в ЖЭК, — звал его Костя. — И на бутылку заработаешь, и сам себе хозяин». Но Севка толковал о судьбе, что судьба бывает только на большом заводе, с которым ты — на всю жизнь. Можно, конечно, заработать и на бутылку, и на прочие радости, но это же просто так, существование, для него, Севки, неинтересное. Костя, правда, считал, что это гораздо интереснее, чем когда за тобой досмотр со всех сторон, как на заводе. У каждого свой характер, верно? Севка в институт пошел, а Костя бы ни за что не стал башку мучить этой наукой. (На хрена ему — инженером?) Зарплата маленькая, а если для гордости, так он обойдется и слесарем. От работы не умрет, компания в ЖЭКе хорошая, комната есть, соседка «генеральша», — вообще вне конкурса. Житуха — лучше не надо, пусть хоть, по-Севкиному, «существование». А он доволен.

Что касается Светланы, то она сначала появилась у Ангелины Степановны тихо и незаметно, приносила тортик, они там шептались о чем-то, и временами слышался увещевательный голос генеральши, иногда даже сердитый. Костю абсолютно не интересовали ни девушки, ни тем более их бабьи дела, Светлану он просто не принимал в расчет. Ну, ходит и ходит. Не помеха.