Морские повести - [135]
Он тут же усмехнулся: вот уж действительно!..
Ни на какой полубак он не пойдет, пусть Малахов хоть из пушки стреляет, — а вот сядет на этот кнехт, вцепится в него руками — и там хоть гром греми!..
Гром не гремел — гремели волны, и это было страшнее безобидного грома. «А ведь где-нибудь в полях сейчас тишина, пшеница по пояс, медвяный запах нескошенных лугов, ромашки у дороги, одинокое белое облачко над полем…» Климачков думал об этом, а сам чувствовал, как с каждой минутой ему действительно делается легче.
В машинное отделение Климачков через положенные пятнадцать минут вернулся, уже не так остро ощущая давящую тяжесть морской болезни. Но шторма с того раза стал бояться.
Прошло более полугода, и Климачков во всем остальном стал неплохим матросом: исполнительным, расторопным; а вот к морю он так и не привык. Вернее сказать, пока корабль стоял у стенки, все выглядело благополучно, а стоило ему выйти хотя бы на середину бухты, как молодой матрос начинал чувствовать противную, томительную тяжесть в ногах: он ждал ее и заранее боялся.
Слабость Климачкова Малахов, который к этому времени уже стал его командиром, тщательно скрывал от всех, каждый раз придумывая предлог, чтобы в нужную минуту отправить матроса поближе к мидель-шпангоуту, где, как известно каждому моряку, качка менее ощутима: недаром его называют «лодырь-шпангоутом».
«Ничего, — думал Малахов, — пообвыкнет — все будет в порядке. А так что же до времени парня срамить на весь корабль?..»
— Ты писателя Станюковича Константина Михайловича читал? — спрашивал он у Климачкова. — Так вот он, между прочим, не нам с тобой чета — сколько на море служил!.. А сколько служил, столько и морской болезнью, говорят, мучился.
Совесть Малахова была чиста: он был уверен, что, если даже это и выдумка, ему простится: чего не сделаешь для товарища…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Не каждый, даже из тех, кто не год и не два хаживал в морях-океанах, может с уверенностью сказать: я знаю, что такое восьмибалльный шторм.
Восемь баллов — это, по шкале Бофорта, ветер, достигающий восемнадцатиметровой скорости в секунду: тогда гудят снасти и тонко поют радиоантенны, а пена устилает палубу стремительно летящими хлопьями. Восемь баллов — это с каждой минутой увеличивающаяся высота и длина волн. Это шум, возрастающий в открытом море до гулкого грохота раскатов.
Конечно, бывают штормы и куда более грозные: есть штормы сильные, есть крепкие, есть даже называющиеся жестокими: это когда ветер уже до двадцати девяти метров в секунду! Тогда не завидуйте тем, кто в море: романтика кончается, начинается слепая, изнуряющая борьба за жизнь.
Но и восемь баллов — тоже не забава. Нет, немногие моряки могут похвастать, что они на себе испытали силу восьмибалльного шторма: разве только чисто флотская гордость не позволит им рассказать, что они при этом чувствовали…
А уж лейтенанту Белоконю к вовсе нечего было сказать: он о штормах знал только но справочникам и по морским романам, которыми зачитывался в каждый свободный час. Но в справочниках все слишком сухо, в романах — слишком красочно и неправдоподобно.
В училище, курсантами, они каждый год проходили летнюю морскую практику. Училище стояло на берегу реки, закованной в серый ноздреватый бетон; море было где-то вдалеке, за домами, за оградами; перед отъездом они ходили прощаться с Медным всадником, вздыбившим своего коня на гранитной глыбе. В новеньких, тщательно подогнанных форменках с золотыми птичками на рукаве, в «мичманках» — аккуратных фуражечках, надетых строго по-уставному — так, чтобы звездочка приходилась прямо над переносицей; тысячу раз осмотренные и проинструктированные, они отправлялись на флоты, навстречу тревожному ветру голубых манящих широт.
Они возвращались поздней осенью, загорелые и обветренные; и фуражки сидели на их головах уже приплюснутыми небрежными «блинчиками», приводящими в ярость комендантские патрули; и тельняшки, полученные только весной, оказывались неправдоподобно быстро выцветшими, — так бывает, только если в этом участвовала хлорная известь; и в курсантском словаре появлялись такие словечки, от которых педагоги хватались за голову.
Белоконь оказался одним из тех немногих счастливчиков, чьи выходы в море неизменно совпадали с отличной, надоедливо отличной, безобразно отличной погодой, и, скорее, они напоминали приятную воскресную прогулку, чем трудную и рискованную работу, какой Белоконю представлялась флотская служба. Синело небо, отраженное в воде; медленно таял бурун, который корабль тащил за собой от самого причала; цветными парашютами, белыми и красными, опускались в глубину красивые медузы.
Белоконь в месяцы этой летней практики узнавал много такого, о чем не рассказывали в училище. Он теперь умел определять глубины по цвету водорослей: зеленые водоросли — мелководье, бурые — глубже, еще глубже — красные, а дальше — темные пучины, где шевелятся скаты и таят свои щупальца осьминоги. Старые боцманы — а боцманы почему-то всегда оказывались опытными сверхсрочниками — твердили ему, как твердят стихи: мысы бывают приглубые, обрубистые, отмелые…
Веселые штурманы разрешали ему делать самостоятельные прокладки, и он впервые узнал, не отвлеченно, не теоретически, что такое невязки, и где искать точку надира, и как определяется зенит. Для него перестали быть просто терминами счислимое место или угол сноса, тактический диаметр циркуляции или элементарное отшествие — все это жило теперь в нем красками и запахами воспоминаний, а не линиями чертежей с буковками по углам. И все это было по-настоящему интересным, и каждое утро Белоконь просыпался с каким-то радостным предощущением событий дня…
Георгий Халилецкий — известный дальневосточный писатель. Он автор книг «Веселый месяц май», «Аврора» уходит в бой», «Шторм восемь баллов», «Этой бесснежной зимой» и других.В повести «Осенние дожди» он касается вопросов, связанных с проблемами освоения Дальнего Востока, судьбами людей, бескомпромиссных в чувствах, одержимых и неуемных в труде.
Книга посвящена жизни и многолетней деятельности Почетного академика, дважды Героя Социалистического Труда Т.С.Мальцева. Богатая событиями биография выдающегося советского земледельца, огромный багаж теоретических и практических знаний, накопленных за долгие годы жизни, высокая морально-нравственная позиция и богатый духовный мир снискали всенародное глубокое уважение к этому замечательному человеку и большому труженику. В повести использованы многочисленные ранее не публиковавшиеся сведения и документы.
Владимир Поляков — известный автор сатирических комедий, комедийных фильмов и пьес для театров, автор многих спектаклей Театра миниатюр под руководством Аркадия Райкина. Им написано множество юмористических и сатирических рассказов и фельетонов, вышедших в его книгах «День открытых сердец», «Я иду на свидание», «Семь этажей без лифта» и др. Для его рассказов характерно сочетание юмора, сатиры и лирики.Новая книга «Моя сто девяностая школа» не совсем обычна для Полякова: в ней лирико-юмористические рассказы переплетаются с воспоминаниями детства, героями рассказов являются его товарищи по школьной скамье, а местом действия — сто девяностая школа, ныне сорок седьмая школа Ленинграда.Книга изобилует веселыми ситуациями, достоверными приметами быстротекущего, изменчивого времени.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
