Морские повести - [133]

Как-то недавно он зашел в отдел офицерских кадров уточнить кое-что в своем личном деле. Долговязый старшина-писарь выслушал его, потом нехотя поднялся из-за стола, подумал — и вытащил из шкафа, стоящего в стороне, в углу, папку, на которой цветным карандашом, писарски красиво были выведены три буквы: ДДП.

— Что они означают? — спросил Листопадов, показывая глазами на буквы.

Старшина сначала не понял, потом рассмеялся:

— Ах, это? Это, товарищ капитан третьего ранга, означает: «Дослуживающий до пенсии».

— Как — дослуживающий? — потерянно произнес Листопадов. Писарь только пожал плечами: что ж тут неясного? — Это… это что же, такая классификация введена? — Листопадов нахмурился, смутно соображая, что надо взять себя в руки, а то тут, кажется, наделаешь дел.

Но писарь не заметил его состояния.

— Это я сам, — не без гордости объяснил он. — Сам придумал, для облегчения делу.

Листопадов круто повернулся и, провожаемый изумленным взглядом писаря, торопливо вышел. Хотелось ему тогда зайти к начальнику отдела кадров — пусть уймет не в меру прыткого своего писарька. Но потом постоял на улице, поостыл и, как все люди, способные оценивать не только чужие поступки, но и собственные, обругал себя: «Нашел с кем сражаться! Как будто в этом писаре все дело…»

Дома он долго ходил крупными шагами — от окна до стеллажей с книгами и все бормотал: «Дослуживающий! Ну нет, черта с два!..» И вспоминал крепкое рукопожатие командующего.

— С кем это ты там разговариваешь? — окликнула жена из соседней комнаты.

— Я? Что ты, Зинушка… Это тебе показалось.

В передней он взял с вешалки фуражку и, бросив Зине короткое: «Скоро приду», вышел на улицу. Было уже темно, звезды висели над домами так низко, что, казалось, до них можно дотянуться с крыши; с той стороны, где море, тянуло сырым и терпким. Листопадов в задумчивости дошел до набережной. У подножия черных скал лежало невидимое во тьме море. Оно дышало, и дыхание было отчетливым и ровным, как у человека, хорошо потрудившегося днем. Одинокие зеленые огоньки катеров, вкрапленные в лиловую темень вечера, покачивались, то чуть приподнимаясь над морем, то опускаясь на него.

Море всегда приносило успокоение; Листопадов снял фуражку и долго стоял с обнаженной головой, чувствуя влажную прохладу ветра. И все время в уме у него почему-то держалась одна и та же пушкинская строчка:

Прекрасно море в бурной мгле…

Дома Зина встретила его безмолвным встревоженным взглядом, но он улыбнулся ей: все в порядке, все уже в порядке. Однако мысль о том, что скоро ему, даже если он этого не захочет, все равно не миновать уходить на берег — хорошо, если еще продержится на корабле несколько лет, — эта мысль возвращалась теперь все чаще.

3

ЗАПИСЬ В ВАХТЕННОМ ЖУРНАЛЕ

«…18.50. Густая облачность. Ветер усиливается до семнадцати метров в секунду; волна заметно крепчает.

Машина работает на предельном режиме.

Командир корабля принял решение: в бухту Агеева, куда мы должны были попутно доставить литературу, не заходить, а следовать прямо к Четырем Скалам…»

4

Матроса Климачкова звали Эдуардом.

У него было простоватое открытое лицо — курносое, с едва намеченными светлыми бровями, чуть-чуть рябоватое. Была обыкновенная, хорошая фамилия: Климачковы на Руси испокон веков славились; есть Климачков — сталевар, Климачковы — мастера урожаев и даже один Климачков — ученый, не то физик, не то математик.

И отчество хорошее было у него: Власович. Правда, отец Эдуарда, популярный эстрадный артист, переменил свое имя на более звучное: Владлен, однако отчество сына от этого, к счастью, не пострадало.

И вдруг это пижонское, мещански манерное «Эдуард», «Эдик». Или еще того лучше — «Эдюся». Последнее придумал Сашка Малахов, когда старшина Уманский еще не уходил в запас и Малахов не был назначен на его место, а был таким же рядовым матросом, как и Климачков. «Эдюся» показалось Климачкову самым унизительным, он ненавидел свое имя, ненавидел тех, кто его придумал, ненавидел в эту минуту Малахова и самого себя. А тот глубокомысленно рассуждал:

— А что, имя — это, брат, не такая простая штука. Тут можно иной раз многое разглядеть, за обыкновенным именем. Вот, предположим, в наш век Олегов и Гариков называют родители сына Никодимом или там Герасимом. Разве не задумаешься, что тут за родители?..

Но, видя, как мрачнеет молодой матрос, Малахов делал удивленное лицо, сияя своими озорными зеленоватыми глазами.

— Не понимаю, чего же ты хочешь? Я бы, например, если б мои лучшие друзья называли меня — Саня, Сашенька или еще как…

Он говорил, а глаза у него смеялись. И Климачков готов был броситься на обидчика с кулаками. Но не бросался. И знал, что не бросится. И вовсе не потому, что это было бы грубейшим нарушением дисциплины: просто он не умел драться. Когда в первый раз — классе, кажется, в четвертом — он явился домой с крупным синяком под глазом, разгневанная мать пошла к директору школы. О чем они там говорили — трудно сказать. Неизвестно также, о чем беседовал директор с одноклассниками Эдика Климачкова, но только из этой беседы они сделали свой, неожиданный вывод. До самого последнего дня в школе ребята больше но трогали Эдика. Они не смеялись над ним, не бойкотировали его, — а они это ого как умели! Нет, во всех других случаях они были с ним ровны и общительны, списывали у него задачи но алгебре и давали списать английский, все было как обычно, как у всех и со всеми. Но как только доходило до игр или других каких затей, они просто обходились без него.