Море в ладонях - [30]

Кровь прилила к вискам Андрея. Остро и зримо возникли в памяти буксир-работяга и женщина в розовом платье — сестра Марины. На мгновение Дробов даже зажмурился. А может, не было ничего? — промелькнуло в его уме. Может, не было черной ночи и работяги-буксира с гирляндой сигар, не было и Марины с рыжим парнем?!

Но Марина скромно стояла в сторонке, не зная, куда идти. Дробов направился к ней. Не смея поднять глаза, извинился:

— Простите, знакомого встретил…

Мысль о затонувшем буксире не покидала еще много дней. Случай не первый и, дай бог, — последний. Байнур — не река. Таскать по нему гирлянды сигар — чертовски трудное дело. А завод потребует втрое, вчетверо увеличить буксирный флот. Десятки тысяч кубов строевого леса разметают штормы. Сосновые бревна, угрожая всему судоходству, долго еще будут плавать, лиственничные — гнить на дне. И об этом надо писать, бить тревогу!

10

Звонок из ЦК потряс Ушакова. Он положил телефонную трубку, провел холодной рукой по лицу. Рука стала влажной.

Вошла секретарша и поняла: случилось недоброе.

— Воды, Виталий Сергеевич?!

Он позабыл сказать ей спасибо, жадно отпил добрую половину стакана.

— Я позову врача! — настойчивее сказала она.

— Не надо! — вернул он ее от двери и добавил: — Сегодня ночью, после второй операции… Павел Ильич…

Теперь побледнела она, без приглашения опустилась в кресло, совсем стала маленькой, сморщенной. Он ничуть не удивился слезам на ее глазах. Долго молчали. Спросила она:

— Хоронить в Ленинграде будут?

— Видимо, там, на родине… Мария Георгиевна с зятем и дочерью в Москве, им и решать…

И вновь наступило молчание, хотя и думали об одном. Не год и не два проработал с Бессоновым Ушаков. Но лучше знала Бессонова старая стенографистка и секретарь. Она работала с ним еще в Туле, когда впервые избрали его в райком, работала на Урале, когда он стал секретарем горкома, работала на Севере и в восточных районах Сибири. Три года назад ему можно было спокойно уйти на почетную пенсию, а ей и подавно. Но что-то она ждала, не считала возможным уйти даже в этом году, пока не вернется Бессонов в крайком из Кремлевской больницы. Уход без него ей казался почти дезертирством.

Виталий Сергеевич думал и вспоминал Он и раньше предчувствовал, что Старик может уж не вернуться, но гнал от себя эти мысли, боялся их. Он понимал и был рад, что в ЦК полагались во всем на него, не спешили с довыборами или с заменой Бессонова. Это прежде всего нанесло бы моральный удар по Старику.

Еще с утра у Варвары Семеновны сильно ломило в висках, сушило во рту. Ей хотелось домой. Но неотложная работа удержала на месте. Исполнив срочное, она шла к Ушакову, чтобы отпроситься. Теперь не могла уйти. В одиночку всегда тяжелей, а она одинока…

Варвара Семеновна сходила в буфет, выпила стакан крепкого чаю и вернулась в приемную, когда резко и властно зазвонил зеленый телефон: вызывала Москва.

— Алло! Ал-л-о-о! — донеслось до нее. — Товарища Ушакова… Крупенин!

Москву было слышно лучше, чем Солнечногорск или Бадан.

— Сейчас доложу.

Виталий Сергеевич рассеянно листал фотоальбом для туристов. Еще пахнувший краскою сувенир был раскрыт на том месте, где сам Ушаков и высокие гости из Ганы летят на прогулочном катере вдоль берега Байнура. Правая рука Ушакова закрывала соседнее фото. Он поднял глаза.

— Товарищ Крупенин на проводе…

Ушаков убрал руку с альбома, и женщина увидела то, что было закрыто: знакомые лица на праздничной майской трибуне. Окруженный членами бюро, в середине стоял Бессонов. Он приветствовал колонны трудящихся Бирюсинска. Эту фотографию старая секретарша знала и раньше, считала ее всегда лучшей, хранила как память о человеке, с которым проработала почти двадцать лет…

— Вы хотели еще что-то сказать? — спросил Ушаков, заметив ее замешательство.

— У меня болит голова.

— Идите домой, идите, Варвара Семеновна, — и он взял трубку.

Первое, о чем спросил Крупенин, было:

— Ну что, брат, осиротел?

— Если бы только я, — вздохнул Ушаков. — Для всех бирюсинцев потеря большая.

— А что делать? Все мы смертны! Кому, кому, а тебе духом падать нельзя. Жизнь идет, ее не остановишь. Нас молодежь подпирает, мы стариков. Нос не вешай. Сил у тебя много… — Он говорил еще. Утешал. Но не сказал одного: неделю назад Бессонов ему звонил, спрашивал о Байнуре, о серьезности тех статей, которые появились в последнее время в печати.

Разговором с Бессоновым Крупенин остался недоволен. Он не любил, когда кто-то встревал в его дела, «подставлял ножку». С такими, как Ушаков, можно работать, договориться. Бессонову же открыты любые двери ЦК и Совмина, он мог потребовать создания правительственной комиссии. Таких, как он, следует ставить перед свершившимся фактом.

— Ты не в курсе дела, как там на строительстве целлюлозного? — спросил Крупенин Ушакова.

— Почему же не в курсе? В курсе! — сказал Ушаков. — Недавно был в Еловске. Рекомендовал Головлеву закладывать каменный город. Начали строить двенадцать многоквартирных четырехэтажных домов. Заложили вторую котельную, столовую в поселке на триста мест и два детсада…

— Вот за это спасибо! Правильно сделали. И пусть форсируют! А то умников развелось, как жаб в болоте. Шлют жалобы, кляузы. Реки чернил исписали писарчуки. Говорил с шефом — стройку поддержит, у него слова с делом не расходятся! Ну, а я всегда поддержу тебя. Ты понял?!