Море в ладонях - [30]
Кровь прилила к вискам Андрея. Остро и зримо возникли в памяти буксир-работяга и женщина в розовом платье — сестра Марины. На мгновение Дробов даже зажмурился. А может, не было ничего? — промелькнуло в его уме. Может, не было черной ночи и работяги-буксира с гирляндой сигар, не было и Марины с рыжим парнем?!
Но Марина скромно стояла в сторонке, не зная, куда идти. Дробов направился к ней. Не смея поднять глаза, извинился:
— Простите, знакомого встретил…
Мысль о затонувшем буксире не покидала еще много дней. Случай не первый и, дай бог, — последний. Байнур — не река. Таскать по нему гирлянды сигар — чертовски трудное дело. А завод потребует втрое, вчетверо увеличить буксирный флот. Десятки тысяч кубов строевого леса разметают штормы. Сосновые бревна, угрожая всему судоходству, долго еще будут плавать, лиственничные — гнить на дне. И об этом надо писать, бить тревогу!
10
Звонок из ЦК потряс Ушакова. Он положил телефонную трубку, провел холодной рукой по лицу. Рука стала влажной.
Вошла секретарша и поняла: случилось недоброе.
— Воды, Виталий Сергеевич?!
Он позабыл сказать ей спасибо, жадно отпил добрую половину стакана.
— Я позову врача! — настойчивее сказала она.
— Не надо! — вернул он ее от двери и добавил: — Сегодня ночью, после второй операции… Павел Ильич…
Теперь побледнела она, без приглашения опустилась в кресло, совсем стала маленькой, сморщенной. Он ничуть не удивился слезам на ее глазах. Долго молчали. Спросила она:
— Хоронить в Ленинграде будут?
— Видимо, там, на родине… Мария Георгиевна с зятем и дочерью в Москве, им и решать…
И вновь наступило молчание, хотя и думали об одном. Не год и не два проработал с Бессоновым Ушаков. Но лучше знала Бессонова старая стенографистка и секретарь. Она работала с ним еще в Туле, когда впервые избрали его в райком, работала на Урале, когда он стал секретарем горкома, работала на Севере и в восточных районах Сибири. Три года назад ему можно было спокойно уйти на почетную пенсию, а ей и подавно. Но что-то она ждала, не считала возможным уйти даже в этом году, пока не вернется Бессонов в крайком из Кремлевской больницы. Уход без него ей казался почти дезертирством.
Виталий Сергеевич думал и вспоминал Он и раньше предчувствовал, что Старик может уж не вернуться, но гнал от себя эти мысли, боялся их. Он понимал и был рад, что в ЦК полагались во всем на него, не спешили с довыборами или с заменой Бессонова. Это прежде всего нанесло бы моральный удар по Старику.
Еще с утра у Варвары Семеновны сильно ломило в висках, сушило во рту. Ей хотелось домой. Но неотложная работа удержала на месте. Исполнив срочное, она шла к Ушакову, чтобы отпроситься. Теперь не могла уйти. В одиночку всегда тяжелей, а она одинока…
Варвара Семеновна сходила в буфет, выпила стакан крепкого чаю и вернулась в приемную, когда резко и властно зазвонил зеленый телефон: вызывала Москва.
— Алло! Ал-л-о-о! — донеслось до нее. — Товарища Ушакова… Крупенин!
Москву было слышно лучше, чем Солнечногорск или Бадан.
— Сейчас доложу.
Виталий Сергеевич рассеянно листал фотоальбом для туристов. Еще пахнувший краскою сувенир был раскрыт на том месте, где сам Ушаков и высокие гости из Ганы летят на прогулочном катере вдоль берега Байнура. Правая рука Ушакова закрывала соседнее фото. Он поднял глаза.
— Товарищ Крупенин на проводе…
Ушаков убрал руку с альбома, и женщина увидела то, что было закрыто: знакомые лица на праздничной майской трибуне. Окруженный членами бюро, в середине стоял Бессонов. Он приветствовал колонны трудящихся Бирюсинска. Эту фотографию старая секретарша знала и раньше, считала ее всегда лучшей, хранила как память о человеке, с которым проработала почти двадцать лет…
— Вы хотели еще что-то сказать? — спросил Ушаков, заметив ее замешательство.
— У меня болит голова.
— Идите домой, идите, Варвара Семеновна, — и он взял трубку.
Первое, о чем спросил Крупенин, было:
— Ну что, брат, осиротел?
— Если бы только я, — вздохнул Ушаков. — Для всех бирюсинцев потеря большая.
— А что делать? Все мы смертны! Кому, кому, а тебе духом падать нельзя. Жизнь идет, ее не остановишь. Нас молодежь подпирает, мы стариков. Нос не вешай. Сил у тебя много… — Он говорил еще. Утешал. Но не сказал одного: неделю назад Бессонов ему звонил, спрашивал о Байнуре, о серьезности тех статей, которые появились в последнее время в печати.
Разговором с Бессоновым Крупенин остался недоволен. Он не любил, когда кто-то встревал в его дела, «подставлял ножку». С такими, как Ушаков, можно работать, договориться. Бессонову же открыты любые двери ЦК и Совмина, он мог потребовать создания правительственной комиссии. Таких, как он, следует ставить перед свершившимся фактом.
— Ты не в курсе дела, как там на строительстве целлюлозного? — спросил Крупенин Ушакова.
— Почему же не в курсе? В курсе! — сказал Ушаков. — Недавно был в Еловске. Рекомендовал Головлеву закладывать каменный город. Начали строить двенадцать многоквартирных четырехэтажных домов. Заложили вторую котельную, столовую в поселке на триста мест и два детсада…
— Вот за это спасибо! Правильно сделали. И пусть форсируют! А то умников развелось, как жаб в болоте. Шлют жалобы, кляузы. Реки чернил исписали писарчуки. Говорил с шефом — стройку поддержит, у него слова с делом не расходятся! Ну, а я всегда поддержу тебя. Ты понял?!
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».