Море цвета крыла зимородка - [57]

Роза глухо отозвалась:

– Вы сейчас в шоке и слишком раздражены. Но мне кажется, по здравом размышлении вы сумеете понять мотивы, которые подвигли ее на такой шаг.

Сент-Ги осуждающе покачал головой:

– За кого вы меня принимаете? За ослепленного любовью болвана? Уверяю вас, что и сейчас куда как хорошо понимаю, что движущей силой Флор Мичелет была… и есть… Мотивы, которыми она руководствовалась все это время, – личные, мое имя и происхождение, страх пусть хоть и богатого, но одинокого будущего, а тут еще и добавилась ревность к вам.

– Ко мне? Да у нее никогда не было повода бояться моего соперничества по отношению к вам!

Воцарилась недолгая тишина.

– Вы думаете, не было повода? – уточнил он. – Вы отказываете Флор в интуиции, если считаете ее неспособной догадаться о неприятной для нее правде. Я люблю тебя, Роза… нуждаюсь в тебе… жажду тебя, хочу дать тебе все и столько же взять у тебя… – Он отыскал ее руки и заключил в свои. – Ибо вот она, та самая правда, о которой догадалась Флор, и ей было не важно – знаешь ли ты сама об этом или нет!

– Это не так… Такого не может быть! – Отрицать было мучительно больно, но Роза не осмеливалась поверить. До того, как столь жестоко усомнился в ее доброй воле и преданности, Сент-Ги был на свой манер добр к ней, щедр и готов всегда прийти на помощь… но не более того. И не важно, любил ли он Флор Мичелет или нет, он планировал – а может, и сейчас собирается? – жениться на ней из-за денег. Поэтому какую участь, кроме постыдной, может он предложить девушке, которую любит?

Сент-Ги бурно запротестовал:

– Такого не может быть? Может, да еще как!.. – и затем взмолился: – Роза, если не желаешь верить моим словам, то позволь убедить тебя… этим… вот этим… и этим… – Он заключил ее в объятия и начал целовать снова и снова – в глаза, в губы и шею – с такой страстью, которая не просила веры, а требовала.

Сначала Роза сопротивлялась, хотя ей всеми фибрами души и тела хотелось сдаться, уступив порыву нежности. Она пыталась внушить себе, что такая любовь не сулит ей ничего, кроме стыда и горя. Но все ее упорство оказалось сломленным его желанием обладать ею, и она уступила обоюдному экстазу, отвечая лаской на ласку и желая поверить наконец в искренность его чувств.

Сент-Ги отстранил Розу от груди, глубоко заглядывая в ее глаза:

– Ну? Теперь ты знаешь, что это правда?

Короткий смешок дал выход переполнявшей Розу радости. Ошеломленная происходящим, она прижала кончики его пальцев к своим вискам.

– Да. Не знаю… То есть верила, что знаю, как ты думаешь обо мне. Осуждал ли ты меня или одобрял, ты всегда оставался холодным и отчужденным. И еще ты сказал…

Сент-Ги не пришел Розе на помощь, и она продолжила:

– Когда ты рассказал мне о трудностях, переживаемых имением, и заявил, что есть надежда все поправить, я поняла это так, что ты имеешь в виду женитьбу на Флор.

Его точно высеченное резцом скульптора лицо потемнело.

– Жениться на деньгах Флор? Да ни один Сент-Ги не опускался до того, чтобы польститься на женское приданое и жиреть за счет жены! Ни за что в мире!

– Даже ради того, чтобы спасти имение?

– Меньше всего для этого. Имение выстоит или падет, оставаясь собственностью Сент-Ги. К счастью, сейчас я уже знаю, что оно выстоит.

– Но как?

– Мои вложения в плантации возле Танжера, которые позволяют влиять на количество пробки, выбрасываемой на рынок. Так что цены сейчас повсеместно приближаются к нашим, и мы снова без опаски смотрим в будущее. Между прочим, хотя мне и неизвестно, каким образом Флор удалось пронюхать о моих трудностях, но в том раунде без перчаток, что у нас состоялся, она не без удовольствия призналась, что порочащие слухи, в распространении которых я обвинил тебя, – ее рук дело.

– А лента? Она знает о ней?

– А то как же! Когда я прочел записку Блайса и прослушал запись, то забрал ее с собой, отправляясь на виллу к Флор. Я продемонстрировал ленту в качестве вещественного доказательства. Я сказал, что запись была сделана случайно, и не оставил Флор ни малейшего сомнения в том, какого я мнения о ее грязных проделках, прежде чем расстался с ней навсегда.

– Так она не слышала саму запись?

– Нет! Даже с такими женщинами, как Флор, есть предел, ниже которого не может опускаться мужчина. По этой причине, а главным образом потому, что Блайс просил меня, я и сжег ее прямо на глазах Флор.

– Так она сожжена? О, слава богу! – выдохнула Роза.

– Да, я бросил ее в пустую цветочную урну на террасе Флор, поджег, и мы стояли, наблюдая, как она превращается в пепел. Я не знаю, о чем были мысли Флор. Больше мы с ней не обмолвились даже словом. Но я думал вот о чем: «Если Роза простит меня, рухнет ли последний барьер, стоящий между мной и ею?» И когда мчался к тебе, то думал только об этом. Скажи мне… – начал он, нежно играя ее пальчиками, – когда ты впервые узнала, что станешь меня слушать, если скажу, что люблю тебя?

– Я… не знаю, – увильнула Роза от ответа. – Давным-давно. А когда тебе впервые захотелось сказать мне об этом?

Его улыбка стала нежной.

– Думаю, в самый первый вечер. Тогда ты еще не была столь прекрасной, какой стала казаться мне после и кажешься до сих пор. А в тот вечер, укутанная в свой проанглийский плащ и ощетинившаяся, как еж иголками, негодованием, ты очень мало соответствовала своему прелестному имени. И только мужчина, влюбившийся с первого взгляда, как я, мог думать о том, чтобы увидеть тебя снова.