Мопассан - [7]

Вот этот подпольный диалог с музой:

В свидетели любви леса я призывал,

Долины, волны, глыбы влажных скал.

Рыча, бросался на берег прибой,

Но оголтелый ветер штормовой

Не слышен был: другой, сердечный шквал —

Крик сердца моего — грозу перекрывал…

Мне узок горизонт, мне не хватает дня,

И вся вселенная ничтожна для меня![8]

Взрыв честолюбивых желаний! Школьник рифмует без устали. В 1866 году он пишет:

Мальчишкой я любил боев кровавый шквал,

И рыцарей блистательных и смелых, —

Тех, кто в песках за Гроб Господний пал —

В далеких и чужих пределах.

Я Ричарда[9]тогда боготворил.

Владел моей душой король отважный.

Я сам — король — в ту пору счастлив был..

Но девочку я повстречал однажды.

«Вот сердце, вот мой лес, вот замок мой.

Пойдем играть! Нас солнце ждет повсюду!»

Зачем мне отправляться в край чужой.

Когда я здесь нашел такое чудо?

И почему Колумб несчастен был,

Увидев новый мир па горизонте…[10]

Ги великолепный пример лирической лихорадки юности, от которой излечиваются с приходом зрелости. Он начал рифмовать в тринадцать лет. Даже во времена, когда сочинение стихов по-французски и по-латыни являлось обычным школьным упражнением, редкий подросток так хорошо владел родным языком, чтобы написать:

На колеснице Феб на небеса въезжал,

И месяц прогнанный, загоропясь, бежал;

Тут захотелось мне с Природой поразвлечься,

 Сквозь рощи, зеленью манящие, повлечься…

В этих строчках звучат тоска по свободе, любовь к природе и отчаянная потребность к бегству. Занятный мальчуган этот Ги, переходящий от угрюмого молчания к шумным проделкам, способный драться как дикарь и бесконечно рифмовать в угоду любой юбке!

Лора с гордостью цитировала строки из поэмы, которую Ги послал ей 2 мая 1864 года:

Жизнь — это пенный след за темною кормою

Иль хрупкий анемон, что выращен скалою,

Тень птицы беглая на солнечном песке,

Зов тщетный моряка, что тонет вдалеке

Жизнь есть туман, лучом нездешним осиянный,

Единственный момент, нам для молитвы данный.

Лора в своей гордыне восхищалась всем. Но стихотворение «Жизнь — это пенный след» действительно было даром божьим, как и сам его автор.

В Ивето тем временем назревал конфликт. Лора обо всем рассказала Флоберу в письме от 16 марта 1866 года. В эти годы между ними возобновились дружеские отношения. Флобер написал ей, с нежностью вспоминая детство: «Вижу вас всех в доме на Гранд Рю, вспоминаю, как вы гуляли на солнышке по террасе, рядом с голубятней!.. Помнишь, как мы читали в Фекане «Осенние листья»[11] в маленькой комнатке на третьем этаже?»

Нежная дружба, притупившаяся с годами, вновь оживает. Лора изливается перед ним, посвящает в свои тревоги: «…Бедный мальчик видел и понял многое, и он слишком зрел для своих пятнадцати лет. Он очень напомнит тебе Альфреда!»

Это письмо подтверждает, что Ги не раз был свидетелем семейных стычек. Но Флобера особенно взволновало замечание о сходстве Ги с дядей Ле Пуатвеном. «…Я вынуждена была забрать его из семинарии Ивето, — объясняет Лора, — где мне отказали освободить его от поста, несмотря на требование врачей. Поистине странная манера понимать религию Христа». Но есть в письме еще и другое! «Ему там совсем не нравилось: суровость монастырской жизни никак не подходила к его впечатлительной и тонкой натуре, и бедный ребенок задыхался за высокими стенами… Я думаю поместить его на полтора года в гаврский лицей…»

В Ивето покорный мальчик превратился в настоящего чертенка. В нем развился вкус к нормандской шутке, смачной, грубоватой, которую Флобер называл «гр-р-ран-диозной», шутке такой же соленой, как марсельские анекдоты или брюссельские присказки.

С благодушием, свойственным взрослым людям, Ги позднее будет рассказывать о своей школьной жизни Франсуа Тассару, слуге и наперснику: «Мне было четырнадцать лет, я учился в семинарии в Ивето. Нам давали пить отвратительный напиток, который назывался «Изобилие». Чтобы отомстить, один из нас украл у кладовщика ключи. Когда надзиратели уснули, мы бросились опорожнять погреб… Закатили такую пирушку, что всем чертям аж тошно стало! Так как я был одним из зачинщиков и не собирался слагать с себя ответственность за свои поступки, то и был исключен из заведения…[12] Меня это нисколько не огорчило, в Руанском коллеже все же было лучше!»

Все, однако, было куда сложнее, куда более по-нормандски. Монахи не решались открыто признаться в том, что вынуждены были избавиться от этого блестящего, но недисциплинированного ученика.

Очевидно, Ги пришлось проявить немало изобретательности, чтобы добиться своего. Одна из его двоюродных сестер, некая Е. Д., вышла замуж. Он был с ней дружен и написал по этому случаю послание в стихах:

Давно от мира отрешенный…

От воздуха, лесов, полей,

Услышу ль я в тоске бездонной

Твой голос — всех других нежней?

Ты мне сказала: «Праздник счастья,

Где адаманты и цветы

Венчают опьяненных страстью,

Воспеть стихами должен ты».

Но я живу как погребенный

Средь скучных стен монастыря;

Что знаю в жизни монотонной,

За исключеньем стихаря?

Уже в это время мальчик, в котором начал пробуждаться мужчина, писал стихи куда похлестче! Тем не менее этого стихотворения оказалось достаточно, чтобы насторожить целомудренных отцов. Ги оставил эти стихи на виду. Упущение? Забывчивость? Сознательная провокация? Быть может, и этот проступок не сыграл бы решающей роли, но Ги сочинил еще пародию на проповедь о проклятии