Мопассан - [14]

Из случайно дошедших до нас писем, документов, обрывков рассказов возникает перед нами интендант Ги. Пруссаки движутся на Париж. Четверть Франции уже оккупирована. Это полный разгром.

Солдат второго призыва Мопассан еще топчется в заснеженном Анделисском лесу.

— У них была сильнейшая артиллерия, которой они могли уничтожать нас на расстоянии, — расскажет он двадцать лет спустя в минуту откровения. — У нас же ничего или почти ничего не было!.. Наши новые ружья еще блестели на складах. Если же ружье и стреляло, то пуля падала всего в ста метрах от нас. Как мы старались! Губы дрожали… но не от холода, то была нервная лихорадка, сжимавшая горло, — мы проклинали предателей, ввергнувших нас в этот позор. Никто не боялся смерти… но что может быть мучительнее, чем говорить себе: я отдаю свою жизнь, не защищая ее, такая жертва никому не нужна… Ибо варвары по ту сторону Рейна все равно не изменят своей психологии!

Молодому человеку был свойствен патриотизм, которому он остался верен и в зрелые годы.

И напряженные, словно скованные, мускулы, горящие ступни, стертые пятки, ноющие коленные суставы, грудь, сдавленная спазмами, впалые щеки, одеревеневший затылок, глаза, залитые слезами, — все напоминало о поражении. «Я бежал вместе с нашей беспорядочно отступавшей армией, чуть было не попал в плен. Из авангарда перешел в арьергард, чтобы передать генералу письмо от интенданта. Отшагал пятнадцать лье пешком. Пробегав всю предшествующую ночь, выполняя различные приказы, я улегся на камнях в ледяном погребе…» Это письмо без даты было доставлено Лоре кондуктором дилижанса из Гавра, где застрял Ги.

Он добавляет в том же письме: «Не будь у меня крепких ног, я был бы уже в плену. Чувствую себя хорошо». Это правда, что у него крепкие ноги!

«Со вчерашнего дня мы ничего не ели. Весь день прятались в погребе, прижавшись друг к другу, чтобы согреться от усталости…» Дата этой записки также неизвестна.

Семидесятый год, потом тысяча девятьсот четырнадцатый… Сороковой. «Людские волны катились одна за другой, оставляя после себя накипь мародерства». Люди шли словно лунатики, гремели котелки, ружья, слышались приглушенные приказы и проклятья… «Руки прилипали к стали прикладов… Не раз замечал я, что какой-нибудь солдатик стаскивал башмаки — так он страдал в своей обуви — и шел босиком, а каждый шаг его оставлял кровавый след».

А между тем юный солдат отнюдь не утратил надежды: «Исход войны не представляет более сомнений. Пруссаки потерпят крах, они прекрасно это чувствуют, и вся их надежда на то, что они одним ударом возьмут Париж. Но мы готовы встретить их».

Октябрь. Франция, исполин, стоящий на коленях, дышит хрипло и учащенно. Мец по-прежнему держится. Дымятся в изморози раннего утра соломенные подстилки в хлевах. Неожиданно разносится страшная весть: Мец капитулировал.

В столице околевают от голода. Парижане едят крыс. Остервенело сопротивляются. 10 декабря 1870 года Ги получает отпуск. В Этрета! Вот как он рассказывает в письме к своему дяде о приходе пруссаков в городок, где прошло его детство: «Прусский офицер в форме отправился прогуляться по Этрета. Возмущенные жители взбунтовались. Тогда несколько домовладельцев, в том числе и я, отправились к мэру (sic)… Мэр дерзко нам ответил… что французы, мол, все горлопаны и трусы, и раз уж пруссаки нас побили, то теперь и говорить не о чем…»

Мэр Этрета, Мартен Ватинель, рыбак-любитель в красном бумажном колпаке и в сабо, не видел ничего дурного в том, как он ответил вчерашнему сорванцу: если, дескать, он не желает разговаривать с немцами, то нечего было открывать перед ними городские ворота! Увы, мэр был вполне логичен. Но Ги никогда не простит ему этих слов. Вопреки мэру и его здравым рассуждениям он сведет счеты со всеми, кто выступал за порядок, контролируемый врагами, с паникерами, дезертирами, крикунами, вылезшими на поверхность, как только миновала опасность, пузатыми и хвастливыми солдатами национальной гвардии, коллаборационистами. Флобер скажет вместе с ним, что слова «ах, слава богу, пруссаки здесь!» были единодушным лозунгом буржуазии».

Но пока Ги, стиснув зубы, увиливает от службы так же, как он увиливал от занятий в семинарии Ивето, и добивается продления отпуска.

Как смерть, обрушилась на Францию зима. Париж изнемогает, слабея с каждым днем. Коммуна уже рокочет в его чреве. В субботу 28 января 1871 года Париж капитулирует. Все бело от снега, и солдаты плачут, как мальчишки.

Воины превратились в бродяг. По дорогам катилась пешая масса побежденных: скрюченные непроходящей судорогой тела, присохшие к позвоночникам животы, одеревеневшие языки, головы как пустые бочки. Ги это все пережил. (5н видел искалеченных франтиреров и в спешке расстрелянных шпионов. Снег порозовел — отвратительный кровавый шербет. «Солдаты дрались между собой из-за очереди, проходили перед трупом и снова стреляли в него, как проходят перед гробом, чтобы окропить его святой водой».

Ги первый понял тогда, что расстреляли женщину.

«А я, который видел на своем веку немало страшных зрелищ, я зарыдал. В ту морозную ночь посреди мрачной равнины, перед лицом этой смерти, перед этой тайной, перед этой убитой незнакомкой, я почувствовал, что значит слово «ужас». Он видел лежащих вперемешку мертвых солдат обоих лагерей, которых наспех забрасывали землей, он узнавал французов по их усам и эспаньолкам… Он видел солдат своей страны, своего округа, нормандцев из Ивето или Лилебонна, которые убивали собак, привязанных на цепи у дверей хозяев, затем только, чтобы пристрелять новые револьверы. Он видел, как чистосердечные убийцы в такой же форме, какую носил и он сам, уничтожали ружейными залпами коров на поле. «Без всякой надобности, просто чтобы пострелять, смеха ради!»