Монастырь дьявола - [76]

Он ревновал ее даже к тени, и когда она смеялась над его страхами, становился мрачнее тучи, тихо ненавидя ее за это. Ненавидя за всплеск жизни и за то теплое чувство, возникающее с ней рядом, без которого уже не мог обойтись. Иногда у них бывали скандалы. Иногда она вспыхивала, как пороховая бочка, с неистовым темпераментом высказывая все, что накопилось на сердце, и он в свою очередь говорил ей горькие, ранящие слова, пытаясь поразить глубоко, поранить, задеть ее несокрушимую смелость, а потом – заключить в кольцо своих рук и целовать лицо, целовать ее губы, пряные и терпкие от пролитых слез. Позже, много позже он готов был видеть ее с любым мужчиной. Изменяющей, смеющейся, чужой – с первым, третьим, седьмым…. Он готов был на все, только бы это определение единственной любви еще оставалось в силе. И он мог бы протянуть руку – и легко прикоснуться к ее коже рукой. Он пошел бы на все. Он был бы способен на все. Он отдал бы последний клочок собственной кожи… Именно тогда, когда его рука, мечтающая прикоснуться к ней, улетала в пустоту…И приходила ясность, опасней любого яда: всегда. Теперь – так будет всегда.

Он был слеп, как новорожденный котенок, и мог прожить так, слепым, не понимая ничего и никогда не прозрев. Он считал печалью и разочарованием каждую ссору с ней. Он считал измену трагедией и думал, что иногда быт тоже разрушает любовь, и что мелочи заедают жизнь, и что в любви существуют и разочарования, и разногласия, и препятствия, и даже бывает период, когда любовь, заканчиваясь, перерастает в привычку.… Он верил в весь этот вздор слепого новорожденного котенка, не понимая ничего о том, что измена или разочарование – даже не причина для смеха, настолько они ничтожны! Все эти мелкие, детские сопли – страстишки, нелепые, жалкие, куцые, как хвост бродячего пса, все умещалось в его кулаке и отправлялось к черту, когда он познал единственное определение счастья – увидеть, прикоснуться рукой. И вслед за этим – черную бездну, пространство, дыру в воздухе…. Любая измена или ссора – жужжащая, мелкая нелепость по сравнению с комнатой, в которую она не войдет. Он понимал, что она не войдет, и сам не хотел входить, пытаясь закрыть глаза и навсегда исчезнуть из жизни. Но жизнь жестоко брала за горло и вырывала душу, заставляя смотреть и смотреть, убивать себя – и снова смотреть.

Это было впервые, когда в его тесной квартирке (он намеренно старался выбрать похуже и потемней) отключили свет. Он зажег свечу, а потом поднес ее к коже. Он смотрел, как горела кожа его руки, наслаждаясь нестерпимой болью, до тех пор, пока не потекла кровь… Потом свет включили, и он увидел страшный ожог, покрывающий его левую руку. Черную кожу, голое мясо, кровь, текущую из расплавленных жил, страшный смрад горящей заживо человеческой плоти, чудовищная пульсация боли, настолько нестерпимой, что хотелось выть, как бешенный зверь…. Он с трудом поднялся и вышел из квартиры. Находясь на грани настоящего болевого шока, он почти не мог идти. Дежурная врач в больнице чуть не упала в обморок:

– Как же это могло произойти?! Что случилось?!

– Случайно поднес руку к конфорке горящей плиты…..

После того, как жуткую рану обработали и наложили повязку, он вышел на улицу, прислонился к какому-то дереву и страшно заплакал. И слезы эти напоминали ему потоки серной кислоты, настолько были болезненны и жгли кожу…. Он плакал впервые – с тех пор, плакал так, как будто у него еще было сердце. Люди на улице принимали его за пьяного и шарахались в стороны, ускоряя шаг, а рана продолжала нестерпимо болеть…..

В тот день он гнал машину по ужасной дороге за городом, и настроение у него было веселым. Легкий летний ветерок шевелил листву деревьев, он глубоко вдыхал ароматный и свежий воздух, ворвавшийся в открытое окно. Они возвращались домой. Было воскресенье. Все трое чувствовали себя превосходно, и в этот замечательный воскресный день ушла напряженность, чувствующаяся между ними в последнее время (тягостная, натянутая напряженность, возникшая из-за нерешенный финансовых проблем). День был так хорош, что в глубине его души не оставалось сомнений: все, абсолютно все можно решить, любые проблемы – ерунда, главное – у них есть прекрасный дом и они все трое – вместе.

Он чувствовал огромный заряд бодрости, и мельчайшие детали оставались в его памяти, отпечатываясь в ней – навсегда. Он помнил в подробностях, как выглядели они в тот день – его жена и дочь, его семья, близкие, единственные люди на свете. Мари была в своих неизменных темно-синих джинсах (из которых не вылазила сутками), малиновой футболке и легких бежевых босоножках, плетенных из соломки. В руках она сжимала плюшевого мишку темного коричневого оттенка: с виду – игрушка, на самом деле – рюкзачок. Его жена была в короткой юбке желтоватого оттенка, весьма открывавшей ее прекрасные стройные ноги, и майке-топе белого цвета, спереди украшенной жемчугом. Белые открытые босоножки на высоком каблуке и белая сумка дополняли наряд. Ее красивые темные волосы свободно падали на плечи, рассыпались по спине (в этот раз она не стала их закалывать) и блестели на солнце. На ее красивом живом лице было минимум косметики, но коричневые блестящие губы манили, а глаза были необыкновенно выразительны. Ему очень нравилось, как она выглядит, и хотелось смотреть на нее – еще и еще.