1942 год, Одесса, Второе Христианское кладбище, ночь со 2 на 3 января
Черный крест разрезал небо надвое. Это было действительно страшно. В глаза сразу бросалась чуть покосившаяся колокольня старой церкви — ее мощный корпус повредили бомбежки. Словно устав, она наклонилась в сторону, будто и хотела упасть, но только лишь, чтобы не встать на колени. И вокруг ничего не было — кроме этого страшного черного креста, освещенного белым светом луны, такой же холодной, как и январский воздух.
Стужа стояла неимоверная. Лужи, доверчиво растекшиеся днем под лучами зимнего солнца, к ночи съежились и превратились в сплошной лед. С наступлением темноты ударил мороз, и ударил внезапно как будто исподтишка, и город оказался весь закован в ледяной панцирь. Вместо дорог, еще днем покрытых лужицами грязной воды, появился сплошной каток, черный лед.
Это было страшное зрелище — черный лед. Впрочем, он никого не мог уж так сильно удивить или напугать: в городе были зрелища и пострашней. Но все же немногие прохожие, опустив глаза вниз и пытаясь увидеть свое отражение в черном страшном стекле, неожиданно для себя вздрагивали, понимая, что не к добру это, когда лед стал черным.
Двое мужчин — один совсем старый, другой — молодой — протиснулись в узкую щель кладбищенских ворот. Старый был болезненно худой, как жердь. Его изможденное тело легко проскользнуло в узкую щель ржавой кованой решетки. Более плотный молодой ожидаемо застрял. Выругавшись сквозь зубы, он схватился руками за цепь, опоясывающую все ворота, на которой висел замок. И, так как мороз уже разошелся вовсю, тут же почувствовал, как ледяной металл буквально прожег ему пальцы. Он снова чертыхнулся — погромче, затряс цепь, словно пытаясь сорвать ее с ворот. Старик тут же обернулся, нервно зажал его руку теперь уже с силой, неожиданной для него.
— Тихо! Здесь нельзя шуметь! — В голосе его послышались зловещие нотки. — Ты ж не знаешь, кого разбудишь!
— Да будет вам! — злобно огрызнулся молодой. — Все каркаете да каркаете, как ворон! Здесь давно уже никого нет.
— Есть! — Голос старика прозвучал настолько весомо, что молодой, несмотря на всю свою злость, сразу замолчал. — Есть! — повторил старый. — Здесь есть то, о чем ты даже не думаешь.
— Но я пролезть не могу, — простонал молодой и снова тряхнул цепью.
— Подожди. — Старик отошел куда-то в сторону, вернулся с большой корявой веткой, поддел ею цепь. Она сдвинулась на несколько сантиметров, расширяя проход, и молодой, тут же воспользовавшись этим, проскользнул через ворота кладбища. Он удовлетворенно крякнул и, словно в отместку, ударил по цепи кулаком.
— Шума от тебя много, — покосился на него старик, — смотри, как бы я не пожалел, что тебя с собой взял.
— Да хватит уже! — засопел молодой. — Все бурчите и бурчите. Можно подумать, кто-то нам на хвост сядет. Румынам еще по кладбищам людей ставить! Им и так ихнего воронья ни на что не хватает, потому как партизаны в городе. А румыны их до усрачки боятся! Им только кладбища охранять!
— Это они зря, — криво хмыкнул старик, — здесь есть что охранять, поверь. И достаточно много.
— Когда-то здесь был сторож, — молодой боязливо покосился по сторонам, — а потом сбежал. Кто ему платить будет? Вон, видите, сторожка заколоченная у входа. Точно сбежал.
Старик, обернувшись, бросил заинтересованный взгляд на покосившуюся деревянную будку с прохудившейся крышей, окна и двери которой были заколочены. Ему вдруг подумалось: какой, должно быть, холод стоит в этой будке в такую вот морозную ночь, когда весь город страдает, до боли сдавленный панцирем льда и жестокости.
От этого холода стынет кровь, мертвеет кожа, и дыхание замерзает, превращаясь в жесткий ком, больно царапающий грудь. И все это везде, со всех сторон, и не спрятаться от этого, не скрыться. Какое-то время старик действительно думал об этом, но потом, нахмурившись, отвернулся. Мысли его были заняты чем-то более важным, чем холод в заброшенной будке на кладбище.
Молодому, между тем, совсем стало не по себе. Он перестал таращиться по сторонам и дергать головой из стороны в сторону, словно в нервном припадке. Смысла в этом все равно не было, так как кладбищенские аллеи тонули в темноте. Их не выделял даже снег, почерневший от попавшей в него грязи.
Впереди отчетливо была видна только кладбищенская церковь. А еще покосившаяся колокольня, беспощадно вспарывающая небо, словно живую плоть, острым крестом. И этот наклонившийся, уставший крест нависал над кладбищем через весь небосвод, ловил на себя яркий мертвый цвет серебристой луны и оттого увеличивался в размерах, застывал на темном, потерявшем цвет небе.
Дополнением к этой мрачной картине была просто зыстывшая в воздухе тишина. Можно сказать, что она была еще страшнее темного креста и ледяной ночи. Вокруг не слышалось ничего — ни хруста обламываемых веток, ни пугающего, но такого нужного сейчас звука человеческих шагов, ни собачьего воя или лая, не говоря уже о карканье ворон… Ничего… Казалось, время перестало существовать, и все вокруг вдруг попало в стеклянный кокон, не пропускающий ни единого звука жизни. И осталось в этом коконе только одно — мучительно умирать, почувствовав первобытный страх, который, словно взбесившийся зверь, начинает раскаленными клыками терзать попавшую в капкан людских страстей душу.
