Момент Макиавелли - [290]
В монографии Покока рассказывается о линии политической мысли, практически отсутствовавшей в отечественном каноне, но обретающей популярность в настоящий момент. Разумеется, республиканский опыт древних Новгорода и Пскова важен, однако его нельзя назвать репрезентативным: на протяжении большей части русской истории власть не была республиканской (или была республиканской «в душе») и пользовалась для своей легитимации другими политическими языками и аргументами.
Республиканизм становится в России одной из значимых политических идиом в тот момент — на рубеже XVIII и XIX столетий, — когда в Европе этот тип политической речи находится в глубоком кризисе[1461]. Великая французская революция, призванная воплотить в жизнь самые смелые ожидания о всеобщей гражданской свободе, воплощенной в представительном правлении, на деле обнажила проблемы республиканской теории. Установление республики привело не к утверждению свободы, а к массовому насилию и террору. Как следствие, воплощенная на практике идеология столкнулась с одним из самых главных вызовов в истории[1462].
В итоге в первой половине XIX века республиканская традиция легла в основу политического порядка только в Америке. В Европе же она оказалась неспособной адекватно отреагировать на кризис и претерпела значительную трансформацию, став частью более влиятельных доктрин, успешно справившихся с решением вопросов, поставленных в ходе революции: «любовь к отечеству» была заново интерпретирована в рамках национализма, «свобода» — либерализма, принцип «народовластия» — социализма. В этот исторический момент увлечение республиканскими идеями распространилось и в России, наиболее явно проявившись в декабристском Южном обществе, многие участники которого поддерживали радикальную концепцию П. И. Пестеля, изложенную в «Русской правде». Впрочем, зачастую республиканизм членов тайных обществ трудно отличить от либерализма, а героический — «республиканский» — тип публичного поведения, описанный Ю. М. Лотманом в статье «Декабрист в повседневной жизни»[1463], оставался уделом немногих — о нем сложно рассуждать как о практике, укорененной в повседневном общении большинства участников заговора.
Республиканизм трансформировался внутри других политических доктрин (во второй половине XIX века — прежде всего социалистического направления), однако в полной мере — как самостоятельная идеология — в России так и не утвердился, по крайней мере до самого недавнего времени. Это обстоятельство делает книгу Покока особенно интересной. Читатель погрузится в рефлексию над составом и генезисом уникального политического языка, описывающего целый репертуар гражданских добродетелей, давно забытых или, лучше сказать, так никогда полностью и не усвоенных в отечественном контексте. Впрочем, слабость республиканской традиции в России вовсе не свидетельствует о том, что ее политические валентности решительно для нас не актуальны. Как показал Скиннер[1464], телеологизм в истории общественной мысли малопродуктивен: утраченные в прошлом концепции имеют свойство возвращаться в новой ситуации и обогащать наши представления о политической реальности, менять привычные нам языковые конвенции. Более того, процесс актуализации республиканской идиомы происходит в России на наших глазах.
Возрождение республиканского языка как полноценного способа говорения о современности возникло в среде англосаксонских историков политической мысли и политических философов как раз под влиянием работ Покока, Скиннера и других представителей Кембриджской школы[1465]. Скиннер впервые заговорил о третьей концепции свободы, которая затем — в трудах Ф. Петтита[1466] — получила свое законченное обоснование. Согласно республиканской интерпретации, истинная свобода возможна лишь в случае недоминирования, то есть отсутствия не столько физического угнетения, сколько самой потенциальной опасности оказаться во власти другого человека. Иными словами, раб, пользующийся привилегиями, дарованными господином, и живущий вольно, на самом деле все равно остается рабом, поскольку господин всегда имеет возможность лишить его свободы (даже если он этой возможностью так и не воспользуется).
Надо заметить, что Покок не соглашался со Скиннером и не считал третью концепцию свободы самостоятельной теоретической парадигмой. Он убежден, что ее обоснование вполне укладывается в первые две концепции, предложенные в конце 1950‐х годов Исайей Берлином, где республиканская доктрина совпадала с позитивной свободой «для»[1467]. Однако, чтобы эта дихотомия двух свобод не казалась слишком простой, Покок в уже цитировавшемся послесловии 2003 года указывает: другой полюс оппозиции, «негативная свобода», не включен в историю противостояния добродетели, коррупции и манер, рассказанную в «Моменте Макиавелли». Право и связанные с ним языки политической мысли намеренно оставлены в стороне. В этом смысле более полная картина интеллектуальной истории свободы включала бы в себе две противопоставленные друг другу линии: 1) «свободу древних» (virtus, республиканская добродетель) vs. «современная свобода» (коммерция и манеры); 2) «негативная свобода» (права, свобода от) vs. «позитивная свобода» (республиканская добродетель).
Стоицизм, самая влиятельная философская школа в Римской империи, предлагает действенные способы укрепить характер перед вызовами современных реалий. Сенека, которого считают самым талантливым и гуманным автором в истории стоицизма, учит нас необходимости свободы и цели в жизни. Его самый объемный труд, более сотни «Нравственных писем к Луцилию», адресованных близкому другу, рассказывает о том, как научиться утраченному искусству дружбы и осознать истинную ее природу, как преодолеть гнев, как встречать горе, как превратить неудачи в возможности для развития, как жить в обществе, как быть искренним, как жить, не боясь смерти, как полной грудью ощущать любовь и благодарность и как обрести свободу, спокойствие и радость. В этой книге, права на перевод которой купили 14 стран, философ Дэвид Фиделер анализирует классические работы Сенеки, объясняя его идеи, но не упрощая их.
Какую форму может принять радикальная политика в то время, когда заброшены революционные проекты прошлого? В свете недавних восстаний против неолиберального капиталистического строя, Сол Ньюман утверждает, сейчас наш современный политический горизонт формирует пост анархизм. В этой книге Ньюман развивает оригинальную политическую теорию антиавторитарной политики, которая начинается, а не заканчивается анархией. Опираясь на ряд неортодоксальных мыслителей, включая Штирнера и Фуко, автор не только исследует текущие условия для радикальной политической мысли и действий, но и предлагает новые формы политики в стремлении к автономной жизни. По мере того, как обнажается нигилизм и пустота политического и экономического порядка, постанархизм предлагает нам подлинный освободительный потенциал.
Люди странные? О да!А кто не согласен, пусть попробует объяснить что мы из себя представляем инопланетянам.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В 1144 году возле стен Норвича, города в Восточной Англии, был найден изувеченный труп молодого подмастерья Уильяма. По городу, а вскоре и за его пределами прошла молва, будто убийство – дело рук евреев, желавших надругаться над христианской верой. Именно с этого события ведет свою историю кровавый навет – обвинение евреев в практике ритуальных убийств христиан. В своей книге американская исследовательница Эмили Роуз впервые подробно изучила первоисточник одного из самых мрачных антисемитских мифов, веками процветавшего в массовом сознании.
Книга посвящена литературным и, как правило, остро полемичным опытам императрицы Екатерины II, отражавшим и воплощавшим проводимую ею политику. Царица правила с помощью не только указов, но и литературного пера, превращая литературу в политику и одновременно перенося модную европейскую парадигму «писатель на троне» на русскую почву. Желая стать легитимным членом европейской «république des letteres», Екатерина тщательно готовила интеллектуальные круги Европы к восприятию своих текстов, привлекая к их обсуждению Вольтера, Дидро, Гримма, приглашая на театральные представления своих пьес дипломатов и особо важных иностранных гостей.
Для русской интеллектуальной истории «Философические письма» Петра Чаадаева и сама фигура автора имеют первостепенное значение. Официально объявленный умалишенным за свои идеи, Чаадаев пользуется репутацией одного из самых известных и востребованных отечественных философов, которого исследователи то объявляют отцом-основателем западничества с его критическим взглядом на настоящее и будущее России, то прочат славу пророка славянофильства с его верой в грядущее величие страны. Но что если взглянуть на эти тексты и самого Чаадаева иначе? Глубоко погружаясь в интеллектуальную жизнь 1830-х годов, М.
Книга посвящена истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века: времени конкуренции двора, масонских лож и литературы за монополию на «символические образы чувств», которые образованный и европеизированный русский человек должен был воспроизводить в своем внутреннем обиходе. В фокусе исследования – история любви и смерти Андрея Ивановича Тургенева (1781–1803), автора исповедального дневника, одаренного поэта, своего рода «пилотного экземпляра» человека романтической эпохи, не сумевшего привести свою жизнь и свою личность в соответствие с образцами, на которых он был воспитан.