Момент Макиавелли - [288]
Покока, писавшего о гибкости языков[1455]. Однако тезис Джурджевича отчасти противоречит жесткости идеологических выводов английского историка о противостоянии либерализма и республиканизма, с которым он прямо ассоциирует и развитие марксистской идеологии.
Подводя предварительный итог плодотворной академической полемике, спровоцированной «Моментом Макиавелли», мы можем уверенно сказать, что автору удалось предложить оригинальный способ писать «историю идеологии» или «историю политического языка» (вместо «истории политической мысли»). Возможно, еще более ценной оказывается сама манера письма Покока: она устроена таким образом, что учит читателя новой для него лексике, которую историк намеренно приводит на языке оригинала[1456]. Благодаря Пококу почти забытый прежде язык республиканской традиции стал частью хорошо известного ныне репертуара аргументов, связанных с добродетелью, коррупцией, оружием, земельной собственностью, постоянной армией, демократическими институтами или фортуной.
III. Республиканская традиция и политическая позиция практикующего историка
Как мы отметили выше, Покок в большей мере является выдающимся историком политического дискурса, нежели оригинальным политическим мыслителем. В этом смысле его траектория и вклад в политическую философию по своему характеру отличаются от того, что в своем творчестве делали, скажем, Фуко или Хабермас, также обращавшиеся к истории Нового времени. Между тем, решительно повлияв на общую интерпретацию истории политической мысли, Покок (возможно, против собственной воли) способствовал укреплению языка и аргументов, по отношению к которым сам исследователь сохранял значительную критическую дистанцию.
Вопреки распространенному мнению об общей политической позиции представителей Кембриджской школы[1457], Покок не является республиканцем. Со свойственной ему интеллектуальной эмпатией (которую легко принять за идеологическую симпатию) он разделял сдержанно скептические, настороженные и немного ироничные взгляды либеральных консерваторов на амбиции республиканцев управлять человеческими институтами с помощью секуляризованной религиозной добродетели. Мы видим «консервативный» вклад Покока как политического философа sui generis в его дистанцировании от объекта собственного исследования и в рефлексии, предполагающей возможность систематически разделять нормативные и историографические суждения о дискурсе других эпох, сочетая эмпатию и критику. Покок принадлежит к той категории мыслителей, которые совершают значимые для других политических философов ходы не благодаря скрытому или явному высказыванию нормативной позиции, а даже вопреки ей или во всяком случае вне прямой связи с собственной идеологической повесткой. Политическое кредо Покока ощутимо присутствует в книге, но оно остается за кадром и может быть распознано только внимательным читателем.
В чем мог состоять идеологический смысл работы Покока? В заключении своего труда он упоминает концепцию vita activa Х. Арендт, которую считает одним из немногих мыслителей, вернувших актуальность республиканской доктрине в ХX веке. Однако это указание остается единичным и не имеет продолжения в основном тексте: речь не идет ни о полемике, ни об апологии Арендт. Мы можем попытаться реконструировать возможные идеологические намерения автора, посмотрев на то, как Покок обращается с двумя основными идеологиями своего времени — либерализмом и марксизмом. Сторонникам и критикам этих убеждений он в изящной и провокативной манере напоминает о забытом праязыке политической философии (относительно) недавнего прошлого. После Великой французской революции республиканская традиция оказалась вытеснена новым гегемоном — политической экономией либерализма. Покок подчеркивает, что исследование либерального языка и его аргументов намеренно выносится им за скобки. В послесловии 2003 года он почти не скрывает раздражения и сарказма в отношении историографического культа Локка в США, задающего черно-белую матрицу, где любое высказывание и всякий мыслитель оцениваются в категориях «за или против» философии Локка. Очевидно, одну из своих задач Покок видел в том, чтобы напомнить о богатстве голосов, языков и дискуссий, значимых для Англии и США Нового времени, в которых Локк «не принимал участия».
Покок много говорит в книге и о другой влиятельной идеологии, претендовавшей на гегемонию в британской историографии 1960–1970‐х годов, хотя в его намерение не входило детальное изучение этой линии мысли. Он спорит с марксистской интеллектуальной матрицей, показывая ее анахронизм, схематизм и неадекватность подлинно сложной картине английской политической и экономической истории XVII и XVIII веков. Критика марксистской историографии существенна для понимания «Момента Макиавелли», но она носит скорее методологический и внутрицеховой характер. Гораздо более идеологически заряженными в отношении марксизма представляются два других хода Покока. Во-первых, он утверждает явную оппозицию республиканской парадигмы и модернизации. Во-вторых, он несколько раз указывает на аналогию (если не на прямую связь) между, с одной стороны, антимодернистским неприятием коммерции и кредита неохаррингтонианцами и их последователями в США и, с другой — более поздней темой отчуждения человека от своей подлинной природы в ходе исторического прогресса, общей для Руссо и Маркса. Настойчивое сближение французского и немецкого мыслителей недвусмысленно сигнализирует об исходном намерении Покока, гласно подтвердившего его спустя несколько лет после выхода книги
Стоицизм, самая влиятельная философская школа в Римской империи, предлагает действенные способы укрепить характер перед вызовами современных реалий. Сенека, которого считают самым талантливым и гуманным автором в истории стоицизма, учит нас необходимости свободы и цели в жизни. Его самый объемный труд, более сотни «Нравственных писем к Луцилию», адресованных близкому другу, рассказывает о том, как научиться утраченному искусству дружбы и осознать истинную ее природу, как преодолеть гнев, как встречать горе, как превратить неудачи в возможности для развития, как жить в обществе, как быть искренним, как жить, не боясь смерти, как полной грудью ощущать любовь и благодарность и как обрести свободу, спокойствие и радость. В этой книге, права на перевод которой купили 14 стран, философ Дэвид Фиделер анализирует классические работы Сенеки, объясняя его идеи, но не упрощая их.
Какую форму может принять радикальная политика в то время, когда заброшены революционные проекты прошлого? В свете недавних восстаний против неолиберального капиталистического строя, Сол Ньюман утверждает, сейчас наш современный политический горизонт формирует пост анархизм. В этой книге Ньюман развивает оригинальную политическую теорию антиавторитарной политики, которая начинается, а не заканчивается анархией. Опираясь на ряд неортодоксальных мыслителей, включая Штирнера и Фуко, автор не только исследует текущие условия для радикальной политической мысли и действий, но и предлагает новые формы политики в стремлении к автономной жизни. По мере того, как обнажается нигилизм и пустота политического и экономического порядка, постанархизм предлагает нам подлинный освободительный потенциал.
Размышления знаменитого писателя-фантаста и философа о кибернетике, ее роли и месте в современном мире в контексте связанных с этой наукой – и порождаемых ею – социальных, психологических и нравственных проблемах. Как выглядят с точки зрения кибернетики различные модели общества? Какая система более устойчива: абсолютная тирания или полная анархия? Может ли современная наука даровать человеку бессмертие, и если да, то как быть в этом случае с проблемой идентичности личности?Написанная в конце пятидесятых годов XX века, снабженная впоследствии приложением и дополнением, эта книга по-прежнему актуальна.
Продолжается ли эволюция вида "человек разумный"? Придется ли нам жить в мире, где будет не один вид разумных существ, как сейчас, а несколько? И кто станет править Землей в ближайшем будущем? Злая разумная бестия, воплотившая в себе мечты нацистов и евгеников, или же Сверхчеловек добрый, созданный в русской традиции? Авторы книги смело исследуют эти непростые вопросы. И делают сенсационный вывод: сверхчеловек - дело ближайшего будущего.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В 1144 году возле стен Норвича, города в Восточной Англии, был найден изувеченный труп молодого подмастерья Уильяма. По городу, а вскоре и за его пределами прошла молва, будто убийство – дело рук евреев, желавших надругаться над христианской верой. Именно с этого события ведет свою историю кровавый навет – обвинение евреев в практике ритуальных убийств христиан. В своей книге американская исследовательница Эмили Роуз впервые подробно изучила первоисточник одного из самых мрачных антисемитских мифов, веками процветавшего в массовом сознании.
Для русской интеллектуальной истории «Философические письма» Петра Чаадаева и сама фигура автора имеют первостепенное значение. Официально объявленный умалишенным за свои идеи, Чаадаев пользуется репутацией одного из самых известных и востребованных отечественных философов, которого исследователи то объявляют отцом-основателем западничества с его критическим взглядом на настоящее и будущее России, то прочат славу пророка славянофильства с его верой в грядущее величие страны. Но что если взглянуть на эти тексты и самого Чаадаева иначе? Глубоко погружаясь в интеллектуальную жизнь 1830-х годов, М.
Книга посвящена литературным и, как правило, остро полемичным опытам императрицы Екатерины II, отражавшим и воплощавшим проводимую ею политику. Царица правила с помощью не только указов, но и литературного пера, превращая литературу в политику и одновременно перенося модную европейскую парадигму «писатель на троне» на русскую почву. Желая стать легитимным членом европейской «république des letteres», Екатерина тщательно готовила интеллектуальные круги Европы к восприятию своих текстов, привлекая к их обсуждению Вольтера, Дидро, Гримма, приглашая на театральные представления своих пьес дипломатов и особо важных иностранных гостей.
Книга посвящена истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века: времени конкуренции двора, масонских лож и литературы за монополию на «символические образы чувств», которые образованный и европеизированный русский человек должен был воспроизводить в своем внутреннем обиходе. В фокусе исследования – история любви и смерти Андрея Ивановича Тургенева (1781–1803), автора исповедального дневника, одаренного поэта, своего рода «пилотного экземпляра» человека романтической эпохи, не сумевшего привести свою жизнь и свою личность в соответствие с образцами, на которых он был воспитан.