Момент Макиавелли - [247]

) Джеймса Бурга — все они получили широкое распространение в Америке, — неизбежно видел в Гамильтоне последователя традиции «вигской хунты», Уолпола и Георга III, которая в значительной мере и утвердила американцев в убеждении, что Британия безнадежно развращена. В той мере — а назвать ее незначительной нельзя, — в какой Гамильтон полагал, что правление должно осуществляться сильной исполнительной властью, способной проводить собственный курс в законодательстве, средства, которые он предлагал, казалось, возвращали к стилю парламентской монархии; по общему мнению, она не могла существовать, не прибегая к средствам влияния и манипуляции, но федерализм Мэдисона — не говоря уже о более радикальных направлениях республиканской мысли — призывал отвергнуть ее как продажную и неестественную. Именно это и имелось в виду, когда в девяностые годы федералистов неоднократно обвиняли в желании восстановить английскую конституцию, а убежденность в том, что держатели государственного долга, о которых говорил Гамильтон, со временем превратятся в наследную аристократию, была лишь приметой возвращения американцев к «старому доброму делу» английской республики. Наконец, недоставало только известного желания Гамильтона сформировать в республике постоянную военную силу и широко распространенного подозрения, что этой силой он надеялся воспользоваться сам, чтобы его оппоненты утвердились в унаследованном от английской оппозиции мнении: сильная исполнительная власть, обладающая благодаря патронажу рычагами влияния и правящая при поддержке финансовых кругов, инвестирующих в государственный долг, логически приводит к развращенной и диктаторской власти, опирающуюся на постоянную армию.

В этом отношении полемика между федералистами и республиканцами поразительно напоминает спор между «двором» и «страной» за столетие до этого. Сторонники Джефферсона прибегали к риторике партии «страны» и делали это сознательно, однако в отношении Гамильтона нельзя с такой же уверенностью сказать, что он намеренно повторял доводы Дефо или приверженцев Уолпола, язык которых не получил полноценного развития в Британии и оказался плохо приспособлен к американской обстановке. Впрочем, анализ идей Гамильтона на фоне республиканского гуманизма, проведенный Джеральдом Стуржем, не оставляет сомнений, что он считал себя «современным вигом» в ситуации неомакиавеллиевского контраста между добродетельной древностью и коммерческой современностью. Мы уже цитировали его фразу: «Катон был тори, Цезарь — вигом своего времени. <…> Первый погиб вместе с республикой, второй уничтожил ее»[1288]. Интонация здесь явно свидетельствует — предпочтение отдается не достоинству, а успеху, не добродетели, а virtù, и именно такого рода высказывания убедили Джефферсона, что Гамильтон восхищался Цезарем и стремился подражать ему. Но когда Гамильтон увидел в Аароне Бёрре угрозу собственной роли, он уничижительно назвал Бёрра «Цезарем в зародыше»[1289] и Катилиной — фигурой, в республиканской демонологии на градус более одиозной, чем Цезарь. Бёрр был для Гамильтона тем, чем сам Гамильтон был для Джефферсона, и даже слова о Катоне и Цезаре оказались призваны предостеречь от амбиций Бёрра. Интересно отметить, что сходство Бёрра прежде всего с Катилиной, а не с Цезарем объяснялось тем, что в его амбициях отсутствовала «любовь к славе»[1290] — то, чем являлось virtus в самом что ни на есть классическом смысле слова. Поэтому отношение Гамильтона к Цезарю пронизано моральной неоднозначностью в духе Макиавелли. Сам же Макиавелли видел в Цезаре крайне отталкивающую фигуру и никак не героя. Что имел в виду Гамильтон, помогает понять употребление им слов «тори» и «виг». Они отсылают не к современному ему контексту, а к Августинской эпохе; imperator Цезарь может быть «вигом» лишь при королеве Анне, когда виги представляли собой партию войны, Мальборо и финансовых интересов. Триумф Цезаря над Катоном — это победа коммерции над добродетелью, империи над республикой. Именно благодаря этой исторической роли Цезарь превращается в архетип неоднозначной virtù.

Далее Стурж показывает[1291], что, по мнению Гамильтона, Америка неизбежно должна стать торговой и военной империей, на фоне которой фигура Цезаря как раз выглядела бы уместно, но в которой его роль должны играть «современные вигские» правительственные структуры, иначе она достанется таким демагогам, как Бёрр. Вся аргументация построена на превосходстве коммерции над бережливостью, империи над добродетелью; можно сказать, что Гамильтон добавил четвертый термин к триадам Монтескьё, заявляя, что если принцип республик — добродетель, то принцип империй — интерес, поэтому неклассическая теория федерализма необходима, если республика хочет стать еще и империей. Ему, уроженцу Вест-Индии, превратившемуся в жителя Нью-Йорка, Америка представлялась производственной и коммерческой экономической системой, ведущей торговлю через Атлантический океан и конкурирующей с другими торговыми обществами. Себя же Гамильтон относил к выдающимся теоретикам специализации, утверждая — в традициях Флетчера из Солтауна, — что по мере того, как общества становились все более коммерческими, они оказывались все более способны платить солдатам и морякам, чтобы обезопасить и расширить свою торговлю. Именно за счет этого процесса специализации — а не благодаря инвестициям в духе теории Гобсона-Ленина