Момент Макиавелли - [248]
когда богатство умножается и сосредоточивается в нескольких руках, когда в обществе доминирует роскошь, на добродетель все чаще будут смотреть как на изящное приложение к богатству, и положение вещей станет удаляться от республиканского стандарта. Такова подлинная склонность человеческой природы. <…> Это общая беда, ожидающая нашу конституцию, равно как и все прочие[1293].
И парламентская монархия в Британии, и представительная демократия в Соединенных Штатах оказались формами правления, подходящими для общества на коммерческом этапе развития, который был пост-добродетельным, если не представлял из себя просто торжество коррупции. Мэдисон, еще будучи товарищем Гамильтона, способствовал формированию модели федеральной представительной структуры, которая могла продолжать расширяться, добавляя к одним интересам другие, и при этом избегать порчи нравов. Всего через несколько лет после принятия конституции Мэдисон совершенно разошелся с Гамильтоном, и одна из причин этого, возможно, заключалась в том, что аргументы Гамильтона явно предполагают большую степень коррупции и более откровенное признание ее существования со стороны правительства, чем это возможно для Мэдисона. Речь шла в первую очередь о финансовых проектах Гамильтона, которые неприятно поражали тем, что казались возвратом к парламентской монархии в форме, отвергнутой противниками Уолпола и Георга III, но акцент, сделанный Гамильтоном на империи и военной силе, мог стать лишним поводом для возражений Мэдисона[1294]. Для Гамильтона переход от добродетели к коммерции не был безмятежным погружением в либеральное самодовольство, в мир, где обособленные интересы уравновешивают друг друга. Он делал выбор в пользу господства и экспансии, а не свободной торговли, и настойчиво оспаривал утверждение, что интересы торговых наций могут мирно дополнять друг друга. Будет война, и государство должно быть сильным; кроме того, он подозревал, что теория равновесия интересов, принадлежащая Мэдисону, едва ли принимает в расчет опасность внутренних конфликтов внутри союза штатов[1295]. Поэтому империя Гамильтона противостояла федерализму Мэдисона, тем более что исходила из той же предпосылки — перехода от добродетели к интересу — и порождала выводы, в которых резче проступало макиавеллиевское направление мысли. Может ли республика отказаться от основы добродетели, не становясь при этом империей в полном смысле слова? Может ли Америка быть республикой и империей одновременно? Гамильтон не давал резко отрицательного ответа на эти вопросы; но выражения, в которых он предлагал формулировать положительные ответы, оказывались недопустимо резкими. Как следствие, их порицали как коррупцию[1296].
Разумеется, не следует думать, что партия федералистов в 1790‐е годы состояла из Гамильтонов, уличенных в стремлении подражать Цезарю; подавляющее большинство ее лидеров, вероятно, считали себя не Цезарями, а Катонами, носителями суровой, бескомпромиссной добродетели природных аристократов. Джон Адамс, чей республиканизм представлялся классическим до старомодности, был, конечно же, федералистом[1297]; и Джон Тейлор из Кэролайна, резко критиковавший «Защиту» Адамса за ее архаизм, был республиканцем и писал полемические памфлеты против Гамильтона, в которых с каждой страницы выглядывают призраки Свифта и Болингброка[1298]. Также не стоит полагать, будто республиканцы являлись приверженцами постклассического либерализма в духе предложенного Мэдисоном синтеза. Некоторые шли по стопам антифедералистов старой закалки, таких как Патрик Генри, и строгие принципы добродетели побуждали их критиковать саму Конституцию за ее слишком частые уступки личным интересам и империи[1299], но опять же существовали антифедералисты, чья забота о добродетели приводила их к федерализму в духе Катона. Идеологический спектр в диапазоне от сторонников республики до приверженцев федеративного союза и империи напоминал полемику в Англии Августинской эпохи о земле, коммерции и кредите. Устойчивое деление на партии отсутствовало; людей, какую бы позицию они ни занимали, волновали одни и те же противоречия и проблемы. Приверженность добродетели, моменту Макиавелли, сыграла здесь свою роль; она заставила людей осознать, что они были кентаврами.
Многие — а в условиях Соединенных Штатов в ранний период истории такая возможность оставалась у многих — приняли решение признать себя кентаврами и окунуться в закрытые собрания и закулисные сделки профессиональной политики[1300]. Впрочем, американские ценности представляли собой ценности людей, стремящихся к добродетели в условиях, которые были признаны не самыми благоприятными; тем более интересно мнение Тьювсона, что федералисты чаще, чем республиканцы, тяготели к милленаристской апокалиптической концепции, видя в ней возможное торжество американской добродетели
