Момент Макиавелли - [245]

. В традиции, восходящей к Полибию и Макиавелли, республике не просто приписывалась естественная ограниченность, и предписание не расширять небольшую территорию не следует толковать превратно. В силу этой неизбежной ограниченности перед республикой стояла дилемма: она не могла избежать ни расширения, ни коррупции, которая должна за ним последовать. Американская республика с самого начала предлагала новое решение древней проблемы; концепции, на которых строилось это решение, одновременно являлись кардинально новыми и служили переосмыслением старых теорий. Кроме того, мы привыкли думать о наличии в британской мысли альтернативной идеологии «двора», подчеркивавшей, что людьми руководят выгода и страсть, что фракции и партии скорее необходимы, чем незаконны, и что правление должна осуществлять суверенная власть. В конечном счете последняя не подлежит контролю, но внутри этой власти возможно внутреннее разделение на уравновешивающие друг друга силы, управлявшие людьми отчасти с опорой на непосредственную власть, отчасти за счет воздействия на их страсти и отчасти потому, что они перенаправляли эти страсти в русло заботы об общем благе. Теперь вполне очевидно, что ключевые черты этой идеологии возрождаются в федералистской мысли именно тогда, когда она отходит от добродетели и делает шаг в сторону признания интересов.

Между двумя идеологиями существуют, однако, значительные и явные различия. «Придворная» теория связывает суверенную власть с парламентской монархией, которая достигает равновесия благодаря разграничению исполнительной и законодательной властей, но сохраняет целостность благодаря влиянию первой на последнюю. В то же время федералистская теория утверждает, что суверенная власть принадлежит народу через его представителей, и придерживается строгого разделения властей скорее в республиканском духе, чем просто в духе идеологии «страны». Мы снова сталкиваемся с тем, что республиканская риторика полностью отвечала целям федералистов, а то, насколько мало места в ней отводилось добродетели, могло быть скрыто как от говорящих, так и от публики. Если «придворная» теория взывала к истории, в которой имеются одни лишь прагматические расчеты и нет никаких фундаментальных принципов, федералисты могли претендовать и претендовали на то, что основывают республику во внеисторический и законодательный момент — момент occasione[1282], — в котором заново утверждаются принципы природы, в том числе равновесие и даже добродетель. Их динамичное и экспансивное видение принадлежало будущему и не несло с собой никакого макиавеллиевского смысла причастности к разрушенному порядку saeculum. Наконец, «придворная» теория, восходящая, как мы уже видели, к конфликту войны и кредитной экономики с предполагаемой стабильностью земельной собственности, в значительной мере сознавала, что кредит и торговля составляли принцип, нацеленный на экспансию, смесь макиавеллиевских virtù и fortuna, которые обрекали людей на следование своим страстям, а правление — на признание и использование коррупции. Вне зависимости от того, можно ли отнести неудачную попытку сформировать природную аристократию в революционной Америке на счет конкуренции новых торговых и ремесленных слоев с более старыми аристократическими элитами, кажется, нет надежных свидетельств, что мысль 1780‐х годов реагировала на болезненное вторжение «процента на капитал», как в Англии, где этот процесс в корне изменил мышление девяноста годами раньше. В Америке все еще отсутствовал аналог партии «двора»; противопоставление добродетели и коммерции не являлось универсальным, и это опять же заставляет предположить, что создатели федерализма не вполне осознавали, в какой мере их теория предполагала отказ от парадигмы добродетели. Далее мы попытаемся доказать, что «конец классической политики», как его называет Вуд, был концом одной из основных нитей, образующих сложное переплетение, однако он не повлек за собой разрушения всей ткани.

III

Вуд показывает, как вышло, что трактат Джона Адамса «В защиту Конституций Соединенных Штатов» (Defence of the Constitutions of the United States), представляющий собой оправдание федеративной республики как строго классического смешения природной аристократии и демократии, был отвергнут как исторический уродец: некоторые истолковали его неверно, усмотрев в нем защиту аристократического принципа, другие, как Джон Тейлор из Кэролайна, обладая более проницательным умом, справедливо увидели в нем защиту республики на основе принципов, от которых сама республика уже отказалась[1283]. Такова ироническая — но, учитывая личность ее автора, понятная — судьба последнего, возможно, заметного политического трактата, написанного в полном соответствии с традицией классического республиканизма. Кроме того, Вуд указывает на по меньшей мере двух федералистов, которые в середине или второй половине восьмидесятых годов — Ноа Уэбстер в 1785 году, Уильям Вэнс Мюррей в 1787‐м — специально объявляли (как это делали также Гамильтон и Тейлор), что добродетель отдельного человека больше не являлась необходимым основанием свободного правления; и по крайней мере Мюррей утверждал, следуя традиции, заложенной Монтескьё, но на нем не заканчивающейся, что необходимость подчинять частное благо общему являлась изобретением грубого, не знавшего коммерции общества, и сейчас, когда раскрыт подлинный секрет республиканской свободы, придерживаться этого принципа ни к чему