Молочные реки - [2]

— Странная ты, девка, — наконец говорит гость. — Другая бы испужалась… что ж, не думаешь, что обижу тебя?

— Чего мне пужаться? — возражает она. — Хотел обидеть, так обидел бы с самого начала. Ее губы слегка улыбаются, но лицо остается серьезным, сосредоточенным. Зато мужчина разражается густым и хриплым хохотом.

Ладони бьют по коленям, в горле клокочет тягучая, болезненная слюна.

Он снова заходится кашлем, отхаркивается долго, смачно. Девушке не нравится этот кашель — так кровь и ошметки ткани выходят из поврежденного легкого.

— Послушай, — говорит она. — Я могу сделать тебе перевязку прямо сейчас. Дать отвара, чтобы остановить заражение, и еды еще на один день. Но после этого ты уйдешь. Кажется, ее слова опять удивляют мужчину.

— Странная ты… — повторяет он и вздыхает. — Странная…

— Принеси-ка лучше мою вязанку, — вместо ответа говорит ему девушка. — Буду снадобье варить. Она уже совсем не боится своего нежданного гостя, привычно подвешивает над огнем котел. Ее спокойствие передается и каторжанину, и он больше не делает попытки угрожать ей. Глубокая глотка печи вскоре занимается жаром, и в котелок летят сушеные коренья и травы.

— Летает сокол, летает ясный… — снова начинает напевать она, пока варево вскипает на огне и лопается горячими волдырями.

— …по небу темному, от солнца красного.

Садится сокол, садится ясный

на берега крутые, кисельные,

на реку молочную, реку белую.

Не топчи, сокол, шелковую траву.

Шелковая трава — это кудри мои.

Не мути, сокол, ты речную воду,

ведь речная вода — это кровь моя.

Не пей, сокол, ключевую воду.

Ключевая вода — это слезы мои.

Не лови, сокол, белу рыбицу.

Бела рыбица — это сердце мое…

Варево льется в глиняную миску. Девушка обтирает рушником края, подает гостю.

— Пей. Он принимает осторожно, боясь повредить раненое плечо. Вдыхает носом горячий пар.

— Ведьма ты, что ли? — полушутливо спрашивает он.

— Ведьма, — серьезно отвечает девушка. — Ты пей.

— Не отравишь?

— А что тебе терять-то? — она вздыхает и садится рядом на лавку, опирается локтями в столешницу. — Рана твоя не хорошая, душа твоя пропащая. Семьи-то у тебя нет? — она пытливо наклоняется к его лицу, чувствуя горечь дыхания. Усмехается невесело.

— Нету… — подытоживает она. — И родни нет. Может, потому и пропащий, что брошенный… Но ты все же пей. Каторжанин вздыхает, кряхтит, захлебывается слюной и варевом, но все же пьет. Затем кашляет снова, сплевывая слюну в подол, вытирается рукавом рубахи.

— И верно говоришь, что ведьма, — откашлявшись, говорит мужчина.

— Такую пакость приготовить… А правда ли, что к ведьмам по ночам черт прилетает? Брови девушки подскакивают высоко. Она запрокидывает лицо и начинает смеяться звонко, от души. Монисто на ее шее позвякивает, и каторжанин смеется тоже, довольный своей шуткой.

— Правда, прилетает, — отсмеявшись, лукаво отвечает она. — Как же слепой ведьме прожить в лесу одной, без черта? Есть будешь? Она выставляет на стол пирог и теплое молоко. Каторжанин не отказывается и ест, причмокивая, словно никогда не ел ничего вкуснее.

— Хороша ты, девка, хоть и не зрячая, — мужчина кряхтит, икает сыто. — Где ж твой сокол-то летает? Да и я без соколицы, это ты правильно угадала… Вот, женился бы на тебе. Пошла б за каторжанина? Девушка хохочет.

— Пошла бы. А ты взял бы ведьму? А ну, как черт прилетит?

— Что мне черт? — ухмыляется каторжанин. — Я сам себе черт. На золотом прииске двух своих товарищей за золотишко порешил. На медведя с одной заточкой ходил, две ночи в тайге провел, в буреломе, сырыми куницами питался. Да вот под шальную пулю попал… Ночь бы мне провести тут, у тебя… Между бровями девушки пролегает напряженная складка, пальцы сжимаются и начинают подрагивать от волнения.

— Не обижу, говорю ведь! — мужчина истолковывает ее волнение по-своему, и голос его становится настойчивым. — Вот тебе святым ангелом Гавриилом поклянусь! Его рука со свистом рассекает воздух, осеняя крестным знамением.

Девушка упрямо качает головой.

— Нет. Нельзя. Никак нельзя… Поел, что ли? Ну, так и собираться пора, с Богом. Она встает. Каторжанин встает следом, перегораживает дорогу.

— Слушай, девка, — широкие ладони ложатся ей на плечи, в голосе слышится сталь. — Изба твоя в глуши. Никто сюда не сунется, а ночью в тайге неуютно, звери ходят. Может, что и похуже… Девушка вздрагивает, поводит плечами, пытаясь сбросить с себя ладони мужчины, но он держит крепко, еще ближе придвигается к ней, дышит густой мешаниной запахов.

— Ты одинока, да и я давно такой девки не видал, — продолжает он.

— Переночуем, а утром увезу тебя в город. Хочешь? — его узловатые пальцы впиваются в плечи. — На юг поедем, к солнцу красному, к молочным рекам, к кисельным берегам. С золотого блюда есть будешь.

Косточки под солнышком греть. Все, как в твоей песне. Хочешь, ну?

— Пусти, — тихо просит она. Запахи снова наваливаются на нее, кружат голову, забивают ноздри.

В трубе начинает завывать ветер, зима швыряет в окна горсти снежного бисера.

— Не делай того, о чем можешь пожалеть, — произносит девушка. И наклоняет голову, будто к чему-то прислушиваясь. Где-то далеко-далеко, за срубами стен, в глухой тайге раздается еле слышимый стрекот, похожий на стрекот цикад. Наверное, мужчина слышит его тоже, и хватка ослабевает. Тогда девушка отскакивает в сторону, прижимается спиной к твердому меловому боку печки.