Молочник Розенкранц - [9]

— Но родились вы именно в Одессе? — на всякий случай уточнил Бугаев. — Вы в нее не переезжали?

— В Одессе, — подтвердил Розенкранц, — в Одессе-маме.

На следующем спектакле на сцене высвечивался кусочек Ланжерона, по которому носился босоногий рыжеволосый мальчик — сын задних ног, привезенный на гастроли.

— В Израиль! — орал Бугаев, — но перед отъездом я хочу посетить Витебск, а потом Одессу! Или наоборот! О, Витебск и Одесса, звезды моего детства!

— …И три спектакля в Стокгольме, — Розенкранц в труппе стал своим человеком, — в этом городе в белую ночь я встретил Китти.

Труппа не спала всю ночь, хотя она и не была белой. Кнут с Бугаевым ломали голову, как Тевье перебраться в Стокгольм и встретить Китти.

— Забудьте о Голде, — сказал Бугаев, — придется отправиться Тевье в Стокгольм. За этой самой Китти, чтоб она сгорела!

— Вы — бездарь! — орал Кнут. — Чего это вдруг из своего штетела он поехал в Стокгольм?! Он в своей дыре и не слышал об этом городе!

— Вы, дорогой, не знаете евреев, — отвечал Бугаев. — Я вам сейчас все объясню. Тевье делал свой бизнес со стокгольмским евреем — их там хватает — и его дочка подала ему чай. Со штрутелем. И все было обгемахт!

— Кнут обалдел.

— Откуда вы знаете это слово?

— Не забывайте, — сурово произнес Бугаев, — я — Тевье!

— И вы хотите эту историю вставить в спектакль? — усмехнулся Кнут.

— Считайте, что она уже вставлена…

На следующем спектакле Бугаев превзошел самого себя.

— В Стокгольм! — восклицал он и глаза его светились любовью и страстью, — как мне добраться до Стокгольма, чтобы встретить тебя, Китти, возлюбленная моя!

И тут из-за кулис появлялась Голда, ставшая Китти.

— Какое счастье, что я тогда, в шведскую белую ночь, подала тебе чай со штруделем! — кричала она и бросалась на шею Тевье…

— Я тоже всегда находил выход из затруднительных положений, — басил за кулисами Розенкранц. — Семь спектаклей в Лиссабоне…

Труппа живо интересовалась жизнью мецената, его трудным, безрадостным детством, юностью, работой — и к концу гастролей спектакль был уже не о Тевье, а о меценате — «Розенкранц-молочник».

Ариэль подлил винца.

— Прошу не забывать мою склонность к гротеску… Восемь дней шли гастроли и каждый вечер за кулисами появлялся Розенкранц и добавлял ту или иную страну…

— Вас с нетерпением ждет Голландия, — говорил он.

— Хотелось бы во Францию, — роптала труппа, — как-никак шестьсот тысяч евреев. А вы хотите их оставить без нашего Тевье!

— Поедете. Двадцать одна гастроль!

— А в Японию? — решился Бугаев. — Как же без Японии?

— Там нет евреев! — отрезал Розенкранц.

— Но антисемитизм-то там есть?

Розенкранц согласился и обещал подумать.

В конце гастролей вся труппа была приглашена на виллу мецената.

Вилла была одной из главных достопримечательностей города. Белокаменная, с готическими колоннами, с двумя олимпийскими бассейнами, теннисным кортом и прекрасным видом на озеро. Экскурсоводы оставляли ее на закуску — и все открывали рты. Многие забывали их закрывать.

За эту самую виллу когда-то боролись саудовский принц и барон Розенкранц. Я забыл вам сказать — меценат был прибалтийским бароном, поговаривали, что он купил этот титул, но сам Розенкранц утверждал, что ему пожаловала его датская королева. И при этом таинственно улыбался.

У нашего Розенкранца было немного шансов на виллу, но в то жаркое лето принц проиграл в казино в Монте-Карло восемьдесят четыре миллиона, а барон выиграл на бирже двадцать шесть — в то лето была фантастическая биржа — и вилла досталась Розенкранцу. Достаточно вам сказать, что унитазы там были из чистого золота. Говорят, что у тех, кто сидит на золоте, не бывает запоров.

В ночь перед поездкой на виллу Кнуту приснился странный сон — он явственно увидел окосевшего от водки Бугаева, висевшего на чем-то под лепным потолком. Сон почему-то взволновал Адольфа, и утром он рассказал о нем артисту.

— Я видел вас ночью на чем-то висящем, — сообщил он. — Я не разглядел, на чем. Было темно.

— Я никогда ни на чем не висел, — удивился Бугаев. — Я вообще не терплю находиться в подвешенном состоянии.

— А после этого произошло что-то отвратительное, — продолжил Кнут, — но я не доглядел. Я торопился в театр.

Он помолчал и спросил Бугаева: — Может, вы не пойдете сегодня вечером к Розенкранцу? А? На всякий случай.

— Это еще почему?! — возмутился Бугаев. — Отказать себе в удовольствии из-за ваших дурацких снов?! И потом — он меня любит больше, чем вас всех, вместе взятых. Для него я — это почти он! Без меня все наши гастроли полетят в тартарары!

— Послушайте, Бугаев, — тихо сказал Кнут, — я вспомнил еще один сон. Не мой. Он приснился Кальпурнии, жене Юлия Цезаря. Накануне его убийства она увидела во сне, что муж убит. Она умоляла его не идти в Сенат. Он не послушался…

— Попрошу без аналогий! — прорычал Бугаев. — Я не Цезарь! Меня не за что убивать!..

Сразу после спектакля к подъезду театра были поданы «мерседесы» и актеры, толкая друг друга и даже не разгримировавшись — Розенкранц очень просил — залезли в машины и двинулись на виллу. Они горланили, высовывались из окон, что-то орали ошалевшим коровам.

— Бляди, — предупреждал Бугаев, — не забудьте поцеловать мезузу, а то Японии вам не видать, как своих ушей!