Молочник Розенкранц - [11]

— За «тохес» в Ленинграде набью морду! — пообещал Курдюмов.

Розенкранц поочередно обнимал обалдевших актеров.

— Барух Ашем, — говорил он, — Барух Ашем…

Наконец Бугаев дошел до Кнута.

— Фёдор Зуев, — вздохнул он. — Ничего не поделаешь.

И развел руками.

Розенкранц насторожился.

— Простите?

— Не хочется от вас скрывать, Моше, — произнес Бугаев, — нашего режиссера звать Федор Иванович Зуев. Он единственный настоящий гой в нашей труппе. Простите, так уж получилось.

Кнуту нестерпимо захотелось пнуть Бугаева ногой, как это изредка делал Тевье с лошадью, когда она вдруг начинала ускорять шаг во время молитвы. И он сделал это.

— Уволю, — процедил он, — вернемся в Ленинград — выгоню, как собаку!

— Бросьте ваши антисемитские штучки! — отрубил Бугаев и повернулся к барону, — Федор Иванович вынужден был перейти в иудаизм. Там, наверху, ему заявили: или станешь евреем, хотя бы временно, или…

— Но почему? — перебил его Розенкранц. — Зачем им было это нужно?

— Эти антисемиты хотели, чтобы еврейский спектакль поставил еврей. Так сказать, пустить всем вам пыль в глаза.

Розенкранц отечески потрепал Федора Ивановича за гриву. Потом по-братски осмотрел труппу.

— Я вам всем помогу вернуться в лоно, — торжественно пообещал он, — завтра в семь, в синагоге.

На вилле встал ужасающий вопрос — или завтра возвращаться в Россию, или, так сказать, в лоно.

— Мы согласны, — ответил за всех Бугаев, — пора уже возвращаться. А то засиделись.

Кнут молчал.

— А вы возвращайтесь в свое лоно, Федор Иванович, — предложил ему Бугаев.

— Задушу! — процедил Кнут.

— Чтобы нееврей перешел в иудаизм, — сказал барон Адольфу, — надо два-три года, но у меня есть связи, и я постараюсь ускорить.

Он подошел к Кнуту и снял с его тонкой шеи «хай».

— Извините, вы не имеете на него права. Вот когда перейдете…

Русский, поставивший такой спектакль, имеет моральное право на переход.

— Не уверен, — вставил Бугаев, — он запретил лошади картавить. Он не хотел отпускать Тевье в Израиль…

Начали пить за переход в лоно. За переход почему-то хлестали водку. Подвалы пустели — у Розенкранца были целые отсеки с русской водкой, вы не забыли — он был родом из России. Московскую мешали со Столичной, запивая ее Сибирской. Тевье с передними ногами лошади танцевал на столе. Под столом что-то выла бывшая Голда, остальная часть труппы напихивала принесенные сумки яствами со стола.

Кнут стоял на коленях у восточной стены. Он молил Бога, чтобы эти сукины дети не раскрыли свои хайла.

Ариэль остановился.

— Это волнующий момент, — сказал он, — каждый раз, когда я дохожу до него, у меня пересыхает горло. Закажите мне шампанского — я хочу выпить стакан старого бургундского… Так вот, Бог не услышал — там стоял дикий гвалт — и хайла раскрылись.

Бугаев, в жилах которого уже текла водка, повис на хрустальной люстре под лепным потолком — я надеюсь, вы не забыли сон Кнута — и глядя остекленевшими глазами на Розенкранца, нежно, пуская слезу, спросил:

— Зачем вы продали Россию, барон?

— Что? — не понял барон.

Видимо, он давно не беседовал с висящими на люстрах.

— Кому вы продали Расею, Розенкранц? — плакал Бугаев.

Розенкранц взял бутылку «перье» и долго лил себе на голову.

Наконец он заговорил:

— Я родился в Одессе, — напомнил он, — я продал Украину.

Лед был в голове мецената. Бугаев мгновенно протрезвел. Он понял, что это трагедия. Ее финал. Он упал с люстры в блюдо с крабами.

В отель они тащились пешком. Семь километров.

— О, Одесса, — стонал Бугаев, — звезда моего детства! Почему вы, Адольф, не досмотрели свой сон до конца? Куда вы неслись, я вас спрашиваю?

— Заткнитесь! — рявкнул Кнут. — Сколько раз я вам говорил, Бугаев — если вы не любите евреев, то хотя бы должны быть трезвым. Водка и антисемитизм несовместимы. Как гений и злодейство. Стоит в человека войти капле водки, как из него тут же вылазит антисемит. Это сказал не я, это сказал один мудрый еврей.

— Почему вы мне об этом не сообщили раньше, Адольф Абрамович? — стонал Бугаев.

— Я — Федор Иванович, — огрызнулся Кнут, — мне еще два года до перехода в вашу веру…

Через несколько недель театр уже гастролировал в Сибири.

Бугаев сошел с ума. Прямо во время спектакля о бригаде коммунистического труда, отказавшейся от премии.

— Отдайте мне мою премию! — вдруг завопил он. — Это все, что у меня осталось… О, Одесса, звезда моего детства! Зачем я продал Россию?!

— Ты продал Украину, — напомнила ему верная Голда.

Бугаева долго лечили, восточным иглоукалыванием, но, видимо, не туда кололи — он бросил пить и перешел в иудаизм…

Ариэль погладил молодую бородку.

— А что стало с Кнутом? — спросил Поляков.

— С Кнутом? — переспросил Ариэль. — Он стал чуть-чуть мудрее.

Он перестал суетиться, ему надоело вертеться. Его это больше не возбуждает. Возможно, он заржавел… Помните, у Вольтера: «Люди похожи на флюгера, которые перестают вертеться лишь тогда, когда заржавеют». Кнут остался здесь. Он заказывает старое бургундское и пьет новое божоле. Кнут проходит «гиюр», мой друг. На Западе это дольше, чем на Востоке. Ему остался еще год. Поэтому не вздумайте заказывать свинину. Пригласите-ка лучше Федора Ивановича в китайский ресторан. Вы умеете есть палочками?..