Молчаливый полет - [56]

Всем, кто придет, что я, мол, сплю.

8 мая 1951

ВЕСЕЛЫЙ СТРАННИК. Стихотворные мемуары (1935) [290]

Пора! Пора! Уже нам в лица дует

Воспоминаний слабый ветерок.

Эдуард Багрицкий

Предисловие

Один мой друг, тот самый, между прочим,

Который выступает в данной вещи

И, кстати, в роли главного лица

Нередко мне говаривал, что в мире

Нет ничего опаснее и тоньше,

Чем белые стихи, — недаром Пушкин

Их ставил на такую высоту…

«Недаром, — он говаривал, — иные,

К ладье стиха приладив руль созвучий,

Проходят с ним все Сциллы и Харибды,

Подстерегающие стихотворца

В ладьях, тупых и с носа и с кормы.

Особенно, — он прибавлял, — опасно,

Когда скиталец бороздящий слово

На бесконцовке белоснежных ямбов,

И сам при этом обоюдотуп.

С катастрофическою быстротою

Тогда читающие заключают,

Что, собственно, и плыть ему не надо,

И груза у него не так уж много,

И некуда свой путь ему держать».

Боялся я не этого, однако,

Но рифма мне понадобится ниже

Как лучший способ выразить условность

И легкую импрессионистичность

Того набега, что предпринял я

В затоны прошлого, в заливы былей,

Под парусом художнических чувств,

И, так как это всё же не поэма,

А лишь рифмованные мемуары,

Я вынужден был прозу пригласить

Как доброго редактора, который

В одном листе финальных примечаний

Раскрыл бы недомолвки и намеки

И неоговоренные цитаты,

Понятные без прозы только тем,

Кто знал героя и его эпоху

И им написанное наизусть

Читать умеет хоть в какой-то мере.

При этом я прошу не забывать,

Что весь мой труд во всем его объеме

Рассчитан исключительно на то,

Чтобы служить петитом примечаний,

Которые, быть может, в свой черед

Мне удалось бы втиснуть на задворки

Чудесной книги славного поэта

Под видом комментаторских набросков

К его еще не собранным стихам.

Вступление (история души одного поэта)

В исходной четверти девятисотых

Ночь наступала, не предупредив,

Как было, есть и будет в тех широтах.

Свет ночника был тускло-нерадив,

Как в детской комнате больного корью,

Чей бред походит на речитатив.

Подлунный бисер сыпался на взморье,

И три кита — слова, слова, слова —

Держали мир (о принцевы подспорья!).

В полудремоте никла голова

Над пресной кружкой, над сухой краюхой,

Когда слетала с классика сова.

— Очнись, поэт, затекший бок почухай!

Твори, поэт! — казалось, говорил

Ночной полет романтики безухой.

Кто был по-совьи мудр и легкокрыл,

Кто к странствиям привержен был покамест,

Ах, тот был шире рамок и мерил.

Ах, по-пастушьи был поэт горланист,

Хотя лунастый призрачный простор

Еще лежал в тонах a la Чурлянис.

Прошедшего великолепный вздор

Звенел копытами, стонал рогами,

Скулил «Валетами» смычковых свор.

Медвежий Зуб курил в своем вигваме,

И птицелов по Рейну проходил,

Как Пугачев по Волге или Каме.

В чаду чудовищных паникадил,

В бесовых гласах пушечного хора

Культ Филомелы пел орнитофил.

Юг щеголял в околышах Земгора,

Сквозь три звезды шибал денатурат,

И ночь текла темней стихов Тагора.

Был схож с кагором сок ручных гранат,

Шел в бой поэт, и в продранном кармане

К нирване призывал Рабиндранат.

Что есть поэт? — воюя и шаманя,

Затвор он чистит и перо грызет

И пьет блаженство в вечной смене маний.

Он кислород поэзии сосет,

Вокруг него — четыре пятых прозы,

Развязанной, как в воздухе.

И в прозе над поэтом — бомбовозы.

«Да здравствует же, — говорит он, — тот,

Кто выдернул столетние занозы,

Кому признательность, кому почет,

Кто души строить мне велит людские,

Кто мне, как другу, руку подает!..»[291]

А позади — отпетая Россия,

И чья-то тень, стоящая в тени,

Грозит стихом «враждебной силе змия».

«Вот (говорит) — господь его храни! —

Веселый странник, мастерящий души,

С кем выхожу я в будущие дни…»

А тот в ответ: «моей одышке глуше —

Вас некогда заевшая среда,

Финансового ведомства чинуши.

Грудь выпятим! пусть знают господа.

Поэзия найдет себе дорогу,

Поэзия пробьется сквозь года.

Я Вам не подражаю, но, ей-богу, —

Вы знаменитый дрельщик, оф мейн ворт,

На Вас толстовку б я надел как тогу;

Вы в наше время получали б “горт”,

— Я в том клянусь икрой моих каллихтов, –

О, с ангелом вальсирующий черт,

Мой поздний бред, Владимир Бенедиктов!»

I

1. Столетие, не больше, с небольшим

Насчитывалось городу в ту зиму,

Когда, мятежной дрожью одержим,

Он повернул к советскому режиму.

2. Сменяя рядом диаграммных дуг

Дугу Романовского плиоцена,

История вычерчивала круг,

Механизированная, как сцена.

3. Пласты властей ложились в грунт страны,

В ней каменели корни и коренья,

И к морю подползли валуны

Последнего ее обледененья.

4. В голодный порт, забывший вой сирен,

Страна сволакивалась, как морена,

И первобытный бой абориген

Выдерживал за жалкое полено.

5. И кремневое было время. Век

Был высечен из камня. С пьедестала

Сдирали бронзу. И стекло аптек

Сверлящим пулям противостояло.

6. А сон был бездыханен и глубок,

Сон бухты, леденевшей на запоре,

И броненосный крейсерский замок,

Дымя трубой, покачивался в море.

7. У города замазали окно.

Прощайте, портофранковские рейсы!

Гулял лишь ветер, вольный, как Махно,

И резал волны, пышные, как пейсы.

8. Кляня свое блокадное житье,

Вздыхали коммерсанты-непоседы:

«Куда же ж плыть, когда везде — сметье,

Какие-то паскудные торпеды?..»

9. Столетие, почти, прошло с тех пор,

Как звякнули на паруснике склянки,

Как юноша влетел во весь опор,