Молчаливый полет - [43]

рюльничьи ехали ножницы,

Чтоб резать, под ропот и споры, ду —

рацкую сивую бороду.

Уселось на Чуди и Мере ка —

бацкое царство венерика,

И подвиг его возносила ба —

янно-шляхетная силлаба.

Он деспот сегодня, а завтра ми —

раж, обусловленный лаврами.

Из камня, из Мери, из Чуди ще —

кастое вырастет чудище;

Прославят словесные складни ко —

ня, и тунику, и всадника;

Не скинет, не переупрямит, ник —

то не забьёт этот памятник.

Вот снова родильные корчи с тво —

им животом, стихотворчество! —

Как быть! — в амфибрахии лягте, ли —

рически квакая, тактили!

О как я завидую ультра-ре —

альным возможностям скульптора!

Он лучше, чем Пушкин в тетради, Не —

ву подчинил бы громадине,

Отлитой на базе контакта ра —

бочего с кузовом трактора.

Она бы едва не погибла, на

каменном цоколе вздыблена…

Но пышет бензином утроба, да —

ны ей два задние обода,

Чтоб вытоптать змиевы бредни и

вздернуть ободья передние.

Десницу, как Цезарь у Тибра, си —

лач над машиною выбросил,

А рядом, на бешеном звере, ца —

ревым зеницам не верится:

«Смердяк-де, холоп-де, мужик-де, — и

тоже, видать, из Голландии!

Поехать по белу бы свету, ку —

пить бы диковину этаку…

Мы здорово мир попахали б ис —

чадьем твоим, Апокалипсис!»

Январь 1932

Игра [230]

В пуху и в пере, как птенцы-гамаюныши,

Сверкают убранством нескромные юноши.

Четыре валета — и с ними четыре нам

Грозят короля, соответствуя сиринам.

Их манят к себе разномастные дамочки,

Копая на щёчках лукавые ямочки.

Их тоже четыре — квадрига бесстыжая —

Брюнетка, шатенка, блондинка и рыжая.

О зеркало карты! мне тайна видна твоя:

Вот корпус фигуры, расколотой надвое.

Вот нежный живот, самому себе вторящий,

Вот покерной знати козырное сборище,

Вот пики, и трефы, и черви, и бубны и

Трубные звуки, и столики клубные,

И вот по дворам над помойными ямами,

Играют мальчишки бросками упрямыми,

И ямочки щёк и грудные прогалины

На дамах семейных по-хамски засалены.

Картёжник играет — не всё ли равно ему? —

Ведь каждый художник рисует по-своему:

Порой короля он, шаблоны варьируя,

Заменит полковником, пьяным задирою,

«Да будут, — он скажет, — четыре любовницы

Не знатные дамы, а просто полковницы,

Да служат им, — скажет, — четыре солдатика!

Да здравствует новая наша тематика!»

Усталый полковник сменяется дворником,

Полковница — нянькой, солдат — беспризорником.

Кривые столы в зеркалах отражаются,

Свеча оплывает. Игра продолжается.

1932

В бывшей провинции [231]

Углы, пропахшие сивухой.

Козел, заглохший у плетня,

И хрюканье розовоухой,

И сизоперых воркотня,

И «Бакалейщик Еремеев»,

И «цып-цып-цып», и «кудкудах»,

И кладбища воздушных змеев

На телеграфных проводах…

Чего еще прибавить надо? —

Был путь провинции один:

Жить, как безропотное стадо,

Гнить, как соломенный овин,

На черных идолов креститься,

Валиться в прорубь нагишом

И новорожденных из ситца

Кормить моченым калачом…

Провинция паслась и дохла

И на гульбе сшибала лбы,

Пока не вылетели стекла

Из рам урядничьей избы.

А стекла здорово звенели

Под партизанским каблуком;

Неслись тифозные шинели

С мандатами за обшлагом,

Лампады гасли над амвоном,

И на неистовом ветру

Сигнализировали звоном

Село селу и двор двору

Еще валяются осколки

Неубранные там и тут,

И по задворкам кривотолки

Чертополохами ползут,

Но новый быт растет, как вера, —

Колхозным трактором в лугу,

Молочным зубом пионера

И красной розой на снегу.

«Провинция!» В латыни древней

Так назывались иногда

Порабощенные деревни,

Униженные города.

Провинция! — на перевале

Истекших варварских веков

Тебя мы не завоевали,

А оградили от врагов.

Как две разросшихся березы,

Как два разлившихся пруда,

Переплетаются колхозы,

Перерастая в города.

Как ярки угольные дуги,

Как новы в селах огоньки!

Как хорошо, по следу вьюги,

На речке звякают коньки!

«Резвитесь, парни и девчата», —

Картонным горлом прохрипит

Промерзший радио-глашатай

На самой рослой из ракит.

Он, точно грач на голой ветке,

Поздравит занятых игрой

С успехом первой пятилетки

И с наступлением второй.

Так, нивы преодолевая,

Так, мир пытаясь пересечь,

Летит, как молния, кривая,

Но безошибочная речь,

И о Союзе-ясновидце

По-братски шепчут на ветру

Столица миру, мир столице

Село селу и двор двору.

<1932–1933>

«Какие годы вспоминаю я…» [232]

Какие годы вспоминаю я,

Какие радости и передряги,

Когда, душой, как жвачку, их жуя,

Перебираю залежи бумаги.

От некогда звеневшего стиха,

От поцелуев, от рукопожатий

Остались только мышьи вороха,

Не удостоившиеся печати.

От восклицаний наших, от причуд,

Которые когда-то были живы,

Остались только сонные, как суд,

Свидетельски-унылые архивы.

Здесь — опись лет, здесь беглый очерк дан

Моря, и рельсам, и верблюжьим сбруям,

Здесь даже наш с тобою Маргелан,

Который — помнишь? — был неописуем.

Но если в эти записи ушло

Всё, что для нас навеки невозвратно,

Не сжечь ли их? — вот было бы светло,

Вот было бы тепло нам и приятно!

Ночь на 21 ноября 1933

Утюг [233]

Он ходит, как рыцарь в чугунной броне,

Он ходит с опущенным черным забралом,

Как танк, угрожающий вражьей стране,

Как панцирный крейсер, привычный к авралам.

Ему набивают пылающий зев

На вид несъедобной обугленной пищей,

И стынущий пепел свершает посев

Сквозь прутья решетки на душное днище.

И узкие с каждой его стороны

Горят полукружьями парные щели,

Как две раздраконенных юных луны,