Молчаливый полет - [42]

Путеводитель

Над лапой Керченского полуострова —

Засольный дух сельдей и смол.

Здесь в роли когтя, хищнически острого,

Округлый выдвинулся мол.

Бока Акрополя бегут, пологие;

В застольном стоне скифских чаш

Свой вечный праздник длит археология,

И этот праздник нынче наш.

Платя пятак за вход в ее становище,

Я слышу детства голоса.

Как пятилетний мальчик, я готов еще

Читать не «касса», а «коса»…

Тебя, неграмотность моя, бессмыслица,

Сквозь четверть века я пронес,

И волей ляпсуса кассирша числится

В распорядительницах кос.

Взгляни с горы — в туманах вечность стелется,

И этот женственный пролив

Спит, как усталая рабовладелица,

Рабов и косы распустив.

Здесь, под стеклом, лежит двойная плеть ее,

Здесь волосами искони

Сплелись в два черные тысячелетия

Ее просоленные дни.

Они лежат, печальные и строгие,

Тмутараканских славя див,

И две косы простерла геология

Навстречу им через пролив.

Чушку с Тузлой соединяет ветреных

Кавказ, гребущий в два весла;

Глядят в века кругами глаз Деметриных;

Плывут в разрывах промысла.

Сюда за славой шли Пантикапеечной,

А слава что? — каприз камсы! —

И стала Керчь твоя пятикопеечной,

Накинув сеть на две косы.

Кто ж ты, красавица простоволосая?

Молчи, молчи! — Я знаю сам,

Что ты жила, что ты была раскосая,

Что ты любила по ночам!

1 ноября 1931. Керчь. Ночью

«Поп дорогу переходит…» [226]

Поп дорогу переходит,

Мне дорогу, мне беда,

Заблудившиеся бродят

У распутий города.

Стерты надписи на плитах,

Спит обманутая рать —

Тайны помыслов сокрытых

Как царевичу узнать?

Как добиться милой девы?

Как коня ему спасти?

И направо ль, иль налево

От погибели уйти?

Вьется ворон подорожный. —

Ворон — птица, ворон глуп,

Он боится, осторожный,

Наших проволок и труб.

Я ль не стал на перепутьи,

И не конь ли — город мой

С электрическою грудью,

С телеграфною уздой?

Крестно сходятся дороги,

Крестно злобствуют попы,

Выбор длительный и строгий

У сегодняшней судьбы…

И, развеивая гриву —

Заводской косматый дым, —

Конь храпит нетерпеливо

Под хозяином своим.

1931?

Четвертый Рим [227]

…Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти!

Из послания инока Филофея к великому князю Василию III, XVI в.

Москва… Кремлевская тиара

В ней папской славою горит,

На животе земного шара,

Как белый пуп, она лежит.

Должно быть, инок богомольный

Сея загадочных стропил

Края России подневольной

Волшебным кругом очертил, —

И, внемля воинскому кличу,

Она меж пажитей и сёл

Легла, как впившийся в добычу

И перепившийся орел;

В огне и мщении крещенный,

Из пепла город вековой

Восстал, как феникс, золоченой

И шишковатой головой;

Он вспыхнул в годы роковые

От искр азийского меча,

Чтоб стать над именем Батыя

Как погребальная свеча;

И, вечно жертвенный и гордый,

Не убоясь мортирных дул,

Наполеоновы ботфорты

Он резвым пламенем лизнул;

Но окурив заклятьем дыма

Трех Римов старческую грязь,

На зов языческого Рима

Москва опять отозвалась —

И над Россиею простертой

Из трижды выжженной травы

Взошел победою четвертый

На красном знамени Москвы.

1931?

«В ночном забытьи, у виска набухая…» [228]

В ночном забытьи, у виска набухая,

Пульсируя кровью и галькой шурша,

На сердце наваливается глухая —

Не знаю, пучина или душа.

Душа?! Но ведь я ее розгами высек,

Я принял над ней опекунскую власть,

Я не прорицатель и не метафизик —

Откуда ей взяться? — и вот она — шасть! —

Как будто сгребла ее сеть-волокуша,

Где трутся шлифованные голыши,

В груди моей бьется кровавая туша

Ободранной, выдранной, рваной души…

И, лопастью врезываясь в Зыбину,

Пустынно-песчанист, безгривен и львин,

Горбатит картечью пробитую спину,

Хрипит кровохаркающий дельфин.

И слышу я, внемля предсмертному фырку,

Ко мне обращенный звериный упрек:

«Ты новую книгу пропел под копирку

И всеми красотами штиля облек.

Ты в ней рассказал о зубастом обжоре

И малом, забравшемся в госаппарат.

Он ходит ловить нас в открытое море,

Он — честный убийца, и я ему брат.

Разъятые туши ногой отодвинув,

Брезентовый плащ на плечах волоча,

Он целится в мимо плывущих дельфинов,

Ловкач, удостоенный прав палача.

Но ты-то! Но ты-то! Опасность изведав,

Кровавой забавой свой дух напитав,

Ты предал классический бред кифаредов

И лирного братства нарушил устав!

Как мальчик, ты, высмеяв миф Арионов,

Стрелял по созвездьям, вколоченным в тир,

И падали звезды с геральдики тронов

На артиллерийский служилый мундир.

За переработку барбулек и килек,

За жир мой ты рифмой мой корпус пронзил.

Диагноз твой верен: дельфин — гемофилик,

И кровь моя — смазка свинцовых грузил.

Тебя я стерег за винтом парохода,

Когда тебя море тянуло на дно,

Когда Айвазовскому, в непогоду,

Привычно позировало оно.

Тебе повезло на турнире наживы —

Ты выжил. Я гибну. Диагноз таков:

Царапины памяти кровоточивы

И не заживают во веки веков!»

<1931–1932>

Об искусстве [229]

Звенит, как стрела катапульты, ра —

зящее творчество скульптора.

Как доблести древнего Рима, сла —

гаются линии вымысла.

Вот в камне по мартовским Идам ка —

рателей чествует выдумка.

Одетые в медь и железо ря —

бые наёмники Цезаря

К потомкам на строгий экзамен те —

кли в барельефном орнаменте.

Поэты тогда безупречно сти —

хами стреляли по вечности,

Но с ужасом слушали сами тра —

гический голос гекзаметра.

Шли годы. Шли шведы. У Нарвы ры —

чали российские варвары,

И тут же, с немецкой таможни, ци —