Молчаливый полет - [40]

Зверь ловит зверя, крысу губит кот,

Кот гибнет под ножом стряпухи,

Под видом зайца лезет к дурню в рот,

Последнего же с голодухи

Съедаем мы — voila круговорот

Et cetera в таком же духе.

Отметив превосходство живота

Над мертвой славой мавзолея,

Я вижу: есть еще одна черта

В пассиве моего злодея:

Под черепом двуногих развита,

И слишком развита, идея.

Вгрызаясь в лоб усопшего брюзги,

Чтобы исследовать — откуда

Вошла в его холодные мозги

Идея подвига и чуда,

Я шарил там, не видел там ни зги,

Озяб — и налицо простуда.

Кто, кроме человека, верит в речь

Священника, бродяги, шельмы?

Как трудно моряка предостеречь,

Когда в судне завидим щель мы,

И как легко готов он верить в течь

По огонькам святого Эльма.

Пора нам опровергнуть клевету

О Гаммельнском крысолове:

Мы музыки не ловим на лету,

Ушей не держим наготове.

Пусть люди сами гибнут за мечту

И бога прозревают в слове.

Я — черный крыс. Сейчас меня съедят

Завоеватели подполий.

Дай дописать мне, серый супостат!

Как Архимед, не чуя боли,

Я умираю, но за свой трактат

Молю смиренно: Noli! Noli!

27 февраля 1929

Каналы [213]

Змеится ключ навстречу зною

Из-под набухших корневищ,

И в челюсти зубному гною

Дорогу открывает свищ;

Прокапывая лисьи ходы,

Бегут из тюрем бунтари,

И вечно требует свободы

Душа, стесненная внутри!

Меня весь день переполняла

Моя назревшая любовь,

Но к милой не нашла канала

И даром отравила кровь —

И вот (мы виноваты сами)

Открылся ход в ее жильё

И щекотливыми слезами

Смущает нежное белье…

25 марта 1929

«Я был собой, мечтая быть иным…» [214]

Я был собой, мечтая быть иным;

Я темной страсти опасался,

Любил себя и к женщинам земным

Неосторожно прикасался…

Я молод был, и стала мне легка

Преграда кнопок и булавок,

В их острых тайнах верная рука

Приобрела проклятый навык.

Не бойся! Для тебя я заглушил

Слепую музыку пороков:

И звон суставов, и чечетку жил,

И скрип костей, и пенье соков.

От всех даров, рассеянных весной

И распустившихся, как листья,

Я отказался для тебя одной,

Учительница бескорыстья!

Одной тебе я в жертву предаю

Глухое сердце негодяя,

И недоступность страшную твою

И грусть мою благословляя.

6 мая 1929

Осторожность [215]

Я весь, от шеи до колен,

Обтянут белой парусиной.

Так облекают нежный член

Предохранительной резиной.

Я лезу к солнцу напролом,

Хоть лезть в рубашке — не геройство,

И смело пользуюсь теплом

Почти тропического свойства.

Я — обожженным не чета,

Блудливым женам я — не пара,

И вот вся юность прожита

Без триппера и без загара.

Но хоть известно, что любовь

Презервативная бесплодна,

Что солнце не проникнет в кровь,

Когда помехою — полотна,

Зато их ласки нам даны

Не через язвы или раны,

А через постные штаны

И богомольные сутаны!

3 июля 1929, Коктебель

Таиах [216]

В мудрых сумерках раздумий

О губительности света,

Вот он, в раковинном шуме,

Дом отшельника-поэта!

Я о пристани взыскую

— Лечь бы, говоря короче, —

Мне отводят мастерскую,

Говорят «спокойной ночи!..»

Я устал, но сон мой зябок.

Сон прерывист. Месяц светел.

Что-то повернуло набок,

Луч упал — и я заметил! —

В дивной нежности свирепа,

Знойным гипсом наизнанку,

Жгла ты, мать Аменготепа,

Дерзкую мою лежанку.

Слепок. Копия. Подобье.

Лик без власти и охраны.

Но откуда эти копья?

Это пламя? Эти раны? —

Африканская богиня,

Ты жива моим кошмаром! —

Ты застынешь, лишь покинь я

Мой тюфяк, покорный чарам!

Рог и зуб священных тварей,

Аписа и крокодила,

Ты взыграла на фанфаре,

Души стражей разбудила;

Ты зажгла огонь заклятий

На своем бесплотном войске,

Чтоб со мной, в моей кровати,

Он расправился по-свойски…

Рано утром, на пороге,

— О чудовищное ложе! —

Я считал свои ожоги,

Закипевшие на коже.

«Тут клопы… Вы дурно спали?

Говорите без утайки».

— Не клопы меня кусали! —

Так ответил я хозяйке.

14 июля 1929

«Под этим низким потолком…» [217]

Под этим низким потолком

С тюремным вырезом для света,

Здесь жил поэт. И самый дом

Уже тогда был Дом поэта.

Что было видно из окна,

Высокого и чуть косого? —

Безоблачная глубина,

Да горы, да соседки — совы…

Он слушал моря мерный вал,

А, может быть, не слушал даже,

И Капитанов воспевал,

Душой с отважными бродяжа.

Свой лучший отдых от стихов,

От музы, иногда докучной,

Он видел в битвах пауков,

Плененных им собственноручно.

Он их, наверно, уважал,

Сидельцев спичечных коробок, —

Он сам от битвы не бежал

И в этой битве не был робок,

Когда безумные полки

Георгиевских кавалеров

Запрыгали, как пауки,

В тазу неслыханных размеров,

Когда нездешней розни власть,

Дразня дерущихся тростинкой,

В нем воскресали злую страсть

Тарантульского поединка. —

И свой его народ разъял,

Свой Бог попрал, как тунеядца!

Мы все расстреляны, друзья,

Но в этом трудно нам сознаться…

22 июля 1929, Коктебель

«Здесь гроб… остановись, прохожий…» [218]

Здесь гроб… остановись, прохожий,

Передохни в его тени,

И если даже он отхожий,

Его чистот не оскверни.

Гигиеничное жилище

Полезно для иных особ,

Но много лучше, если гроб

Уютного жилища чище.

8 августа 1929, Коктебель

Прощанием с Коктебелем [219]

В пересохшей молитвенной чаше

Со следами священных даров —

Золотое убежище наше

И Волошина благостный кров.

И когда я увижу на склоне

Уходящей от моря гряды

Коктебеля сухие ладони,

Где заноз и причастий следы,

Я кричу, и смеюсь, и рыдаю —

Потому что в заклятом кругу

Небывалые сны покидаю,

От нездешнего счастья бегу.